Все скворечники, которые я повидал, — козырьками кверху, как парни — душа нараспашку. Но такие парни известны больше по кинофильму «Большая жизнь», а теперь надвигают козырьки на брови.
Плохое у меня было настроение, хоть я его поправил немного работой над скворечником. Но все же поддался себе, стены стесал поверху так, что крыша легла полого, наклонно к передней стенке. И оттого выражение лица сделалось у скворечника насупленное и скрытное, только замка не хватает, будто почтовый ящик висит на двери.
«Хоть один мрачный скворец да найдется», — убеждал я себя и горько усмехался при этом. Не мог себя пересилить. Повесил скворечник на тополе и уехал к себе на Подковырову улицу.
А когда — я так подумал — пора быть скворцам, потому что все встречные девушки на улице и в трамваях стали красивее в полтора раза, чем были зимой, я поехал в Ушково. Витькины родители уже раздели терраску, она поблескивала после зимы непрозрачно и черно, как новые боты. Заходить на усадьбу я не стал, мне было все видно из-за сосенки.
Скворцы быстренько налетели. Трое скворцов. Они искали себе жилища почему-то втроем. Один сел на покатую крышу моего скворечника, другой остался на палочке-насесте, а третий сунул клюв в лаз и сам туда спрыгнул. Он долгое время не появлялся, а двое, что остались снаружи, все вертели головками, похаживали, совали клювы в щелки и как бы делились между собой мнением о скворечнике. Тот скворец, что обследовал внутренность дома, наконец показал из дверцы белый клюв, и двое его сотрудников по приемочной бригаде замерли, стали ждать, что он скажет. Он поднял клюв к небу и поглядел. Но увидеть небо не смог, потому что его заслонил козырек крыши. Тогда он поглядел на землю и сразу выпорхнул из скворечника.
Я дождался скворцовского суда над своей работой, очень сильно переживал и чувствовал страх и тоску, — ведь скворцам здесь жить, белоклювым, гладкобоким птахам. Они хотят хорошо жить, чтобы чуть глянул на волю — тут тебе и небо. А неба-то не видать...
— Ну поживите, — шептал я. — Конечно, я не так сделал. Ну простите меня. Только не улетайте... — Я не подумал ни о каком мрачном скворце. Не может быть он мрачным.
Главный скворец посидел, посидел, да и свистнул. Длинно свистнул, презрительно, как человек. Дескать, пошли, ребята. Тут несерьезное дело. Только время потратили.
И унеслись три скворца. Как не бывало. А я остался. И скворечник на тополе. Птицам нужен был дом для быстрой, певчей, пернатой жизни. Мой скворечник им не сгодился.
Онежские записи
Солнце и месяц
Солнце поднялось над Онежским озером, над Кижским архипелагом. Наступило короткое время комариного сна. Комары уснули, и примолкли чайки. Утро еще не настало, только кончилась ночь. Смена караула в природе. Еще не пришел разводящий. Незыблема вода, безоблачно небо, и молод месяц на небе, недвижны кусты и листы. Воздух сладок, душист, все мягко, ласково — господи, жизнь прекрасна...
Я сижу против солнца, против нежаркого тихого солнца, на палубе парохода в Кижах. Могу посмотреть на солнце, прямо солнцу в глаза. Могу посмотреть на месяц — он очень молод, тонок, бледен. Восходит солнце. Взойдет до ему одному известной черты, и месяц стушуется перед солнцем.
Молоко с пенкой
Надо было переехать с острова Кижи на соседний остров. Там взойти по тропинке к избе, остановиться на крыльце и заглядеться на панораму кижских чудес света: справа Преображенская церковь о двадцати двух головах, в левом краю окоема церковка поменьше, но тоже красавица — ее привезли в Кижский музей деревянного зодчества и поставили поодаль, так, чтоб не тесно было стоять, красоваться...
Хозяин избы — художник. Художнику надобно быть хозяином, а не гостем, то есть можно погостевать, но если век свой прогостюешь — и не успеть, не смочь стать художником.
В избе художника пахло тем же, чем пахнет в избе крестьянина-середняка Елизарова, куда водят кижских туристов, — теплом вековечной жизни средь деревянных стен (надышали тепла). Пахло дымом березовых и ольховых дровишек, киснущим тестом в квашне, рыбниками, самоварной медью, ухой, овчиной, сеном, парным молоком с пенкой.
Было в избе просторно и безопасно — от всех невзгод.
Лет, может быть, триста или четыреста тому назад сюда пришли новгородцы, пращуры моих предков, и тут осели, чтоб жить. И запахи этой родственной, родовой моей жизни дошли до меня...
Я сидел на широкой лавке, тесанной топором, глядел в окно, обращенное к заре, к церквам, к озерному плесу, и попивал из глиняной крынки молоко с пенкой.