— Навряд ли, — сказал Даргиничев.
— Ну, в общем, так... Гляди сам. Считай, что еще повезло нам с зерном. Зерна много, хватит на первое время. Потом все отрегулируется, войдет в норму. Мельничать и пекарить тебе пока что самому придется. Ты будь готов к этому.
— Понятно, Иван Николаич, — сказал Даргиничев. — Снежку нам подвалит — беда... Из снега хлеба не спечь. Будет зерно — это уже полдела. Уже полдела...
— На мельников нам приказано переквалифицироваться, — сказал Даргиничев Петру Иванычу. — Рожь вологодскую будем молоть. Мельницы не нашлось в Вологде. А нам хоть в ступе толочь... От мудрецы, ей-богу...
— Водяные-то мельницы порушены все, — сказал Петр Иваныч. — Паровая была во «Второй пятилетке», дак тоже из строя вышоццы. Раскулачена вся подчистую.
— Под Афониной Горой, в Шондорицах, мы ехали, у меня на механизмы наметанный глаз, там вроде локомобиль из снега торчал, у скотного двора в аккурат...
— Дак там у них, в Шондорицах, оказия такая была — жмыхи мельчили для скота. Два жернова там и привод к локомобилю. Прошлый год у них она пущена была, тарахтелка. Не знаю, цела ли, нет сей год...
— Сколько тут до Шондориц?
— Двадцать семь будет по дороге, а если через Кондозеро, лесом, то меньше. Не знаю, хожено нонче или нет.
— Не хожено, дак я первый буду, — сказал Даргиничев. — Надо у них насчет локомобиля разнюхать. Нам бы он очень сгодился на первый случай. Председатель-то в Шондорицах не Андрей ли Иваныч, хромой?
— Он. Один и оставши в Шондорицах над бабами командир. Вековечный председатель. Хороший мужик, работящий. Теперь его дело тараканье, на печке усами шевелить. Батальон у них размещенный в Шондорицах или дивизион, уж не знаю. От командира части все и зависит, без его разрешения ни в лес за дровами, никуда.
— Поглядим, что он за гусь, этот командир, — сказал Даргиничев. — Вызывать меня будет Астахов или из Вяльниги кто, скажешь, пошел по колхозам выяснять наличие местных ресурсов.
Морозный, сыпучий снег раздавался под ногой, идти было легко. Следом за валенками тянулись две борозды, в отвалах борозд искрились снежинки. Лес обрядился в изморозь. Протаяло небо, повсюду легли подвижные, легкие синие тени. Ночью зайцы натоптали тропы. Через дорогу прыгала белка. Прометала ровную стежку лиса. Синица пикала на березе. Прянули из-под снега тетерева, оставили по себе радужный сполох снежной пыли.
Даргиничев радовался ясному дню в лесу. Радовалось его тело: ноги, грудь, горло. Смоляной студеный воздух вливался в него, свежели сердце и голова. Он шел все скорее. Сияло над лесом солнце. Лес справлял свой престольный праздник. Обида, смута, потемки последних дней растворялись в морозной ясности. Вчера еще жизнь казалась Даргиничеву рухнувшим домом. Хотелось рвануться из-под обломков, уйти, оскалить по-волчьи зубы и драться. Вчера он не думал о завтрашней жизни. Все клином сошлось...
Директор сплавной конторы шел зимним лесом, лес был вверен ему. Лесная тишь означала простой, непорядок. Он прикидывал, как тут разбить делянку, сколько будет кубов, сколько потребуется лошадей на трелевку. «Ладно, будем здесь воевать, — говорил себе Степа. — Второй фронт откроем. Откроем второй фронт. Если о жизни думать, без лесу не обойдешься. На кресты тонкомеру нарубить — нехитрое дело. Если в лес направляют людей — значит, думают жить. Значит, думают жить...»
Даргивичев думал об Алевтине, жене, и опять выходило, что только работа давала надежду. Только работа. «Нуль без палочки я сейчас, — думал Степа Даргиничев. — Директор без коллектива, без производства, без техники. Бреду по лесу, как дезертир. Только обреза не хватает».
Он улыбнулся: «Раз нужен лес, то без Степы не обойдутся. Не обойдутся без Степы. А там поглядим».
В Шондорицах топились печи, пахло березовым дымом, снег иссечен машинными, тракторными колеями, слышался звук моторов, по улице двигались люди. Все эти знаки артельной, деятельной жизни обрадовали Даргиничева. У околицы его остановил часовой. Степа спросил, как найти командира части. Командир оказался навеселе, и что-то сразу не понравилось Даргиничеву в этом капитане, в отекшем, несколько обветренном, мятом его лице. Капитан хмурил взгляд, глаза его, навыкате, с кровяными прожилками, мутнели, он засовывал пальцы под широкий ремень, сгонял к спине складочки гимнастерки. Живот был у капитана не то чтобы велик, но был! «Не гораз ты лиху хватил ка войне, — подумал про капитана Даргиничев. — Гарнизонный пьянчуга».
— Ты кто таков? — спросил капитан.
Даргиничев был моложе этого капитана. Свежий он был, загоревший на зимнем солнце. Глядел открыто, светло, с почтительным добродушием.