— Учти, вдовец, есть квартира, дача, машина… — Раскатывая тесто на вареники, Алка сообщала подробности телеграфным стилем. — Может, и женится, хотя сначала снимет пробу…
Алка славилась своими варениками с юности. Она и сама была похожа ни вареник. Худые руки и ноги и очень мясистая часть от шеи до бедер как спереди, так и сзади. Зато головка ее вызывала симпатии и женщин, я мужчин. С черными вьющимися кудряшками, с коротким носом, круглыми глазами и губами, похожими на букву «о». она казалась сверхпростодушной и кукольно-бесхитростной, хотя на самом деле была практична и трезва. Ее муж работал на «скорой» сутками, и она часто приводила к себе любовников, оправдываясь, что он устает и не тянет как мужчина. Алка никак не могла вырваться из консультации. куда попала по распре делению после мединститута, и мечтала об ординатуре. Потому, видимо, и предлагала меня своему профессору в качестве своеобразной взятки.
Я решила вести себя кротко, лишь завлекательно поглядывала на лысого толстяка с тремя подбородками и помалкивала.
— Вы любите картины? — спросил он тонким бабьим голосом.
— Очень.
— Я собираю русскую живопись 20-х годов. Не хотите заглянуть?..
Я стоически терпела его влажное копошение на моем бедре.
— Угощу «Мартелем». Вы пили его хоть раз в жизни?
— Пила.
— Может, поедем сразу… Она не обидится… Ординатура при Четвертом управлении дорогого стоит.
Конечно, ценой всяких ухищрении можно было его распалить. Он был старше лет на тридцать. Но меня доконали коричневые пятна на его вороватых пальцах, похожих на несвежие сардельки, и его убежденность, что ему все позволено.
И я слиняла, отплевываясь, как от тухлого ореха.
Потом был бывший друг бывшего мужа, положивший на меня глаз еще во время моего замужества. Мне нравился его цинизм. Сначала он бешено прорывался в Союз писателей, публиковал лакейские статьи о разных секретарях при литературе, воспевал их произведения, как Гомер подвиги Одиссея, а потом, прорвавшись, занялся общественной деятельностью. Вошел в правление Дома литераторов, доставал продукты для буфета ценой дефицитных билетов на концерты Высоцкого и Окуджавы, а позже стал руководить молодыми писателями, оставаясь центристом, покусывая стариков — писательских функционеров, левых публицистов и правых славянофилов.
Как-то он заскочил ко мне с бутылкой водки, похвастал, что «гребет башли со всех паршивых овец сразу», сделал на кухне тосты из черного хлеба, намазав его шпротным паштетом и толченым чесноком. Все это запек на сковородке соседки, старухи въедливой, религиозной и остроносой. Но его она простила, даже похихикала, пробуя «редакционные отбивные»: он обожал придумывать особые названия для любой еды, которую сочинял на бегу.
В молодости Марат пил по-черному. Его выгнали три жены, он ходил в кожаной куртке и ковбойках, потому что их, можно долго не стирать, и хотя не отличался красотой, долговязая сутуловатая фигура его сохраняла определенную привлекательность как и лицо с большим красноватым носом и маленькими умными глазками усталого слона.
— Слушай, Рыжая, а почему бы нам не попробовать… — сказал он мне когда мы доели его тосты и допили водку. — А вдруг я тебе понравлюсь…
— А если нет?
— Не попробуешь — не узнаешь…
— Перетопчешься, все вы одинаковы…
— Не скажи… Я веселый в постели. Ваньку валяю до полной отключки…
Он действительно отличался большими сексуальными возможностями не в пример бывшему супругу, но слишком восхищался собой, постоянно отмечая вслух свою неутомимость. В промежутках он успевал рассказывать анекдоты, курить, острить, с видом гурмана хвалить и мои жаркие достоинства. Но меня от него «укачало», и я стала допускать его к себе не чаще чем раз в неделю.
Марат являлся с продуктами, оккупировал кухню, выпивал с алкашом дядей Ваней, угощал бабку Ксению и, обаяв всех, вносил в комнату поднос с неожиданными закусками. Он называл это «наши междусобойчики», больше пил, чем ел, но хвалил мой аппетит, заявляя, что только такие женщины полноценно работают в постели.
О своих делах говорил вскользь, но всегда оптимистично, презирая и друзей, и врагов, и казался мне бродячей собакой, мечтающей о хозяине с твердой рукой и командирским голосом. Он сумел войти в мою жизнь, являлся чаще всего в субботу, и мы валились в постели до середины воскресенья. Он приносил мне завтрак, умолял, чтобы я не одевалась, все рассматривал «натюрель», курил и сыпал пеплом.
И однажды сказал: