— Ну, так где запонки, лапочка? Ведь жалко будет оставить такую телку лысой.
В его левой руке появилась зажигалка, и он медленно повел ею по направлению к моим волосам. И тут я вспомнила о скальпеле. Сумка еще висела на моем плече, я рванула «молнию» левой рукой, а правой, схватив на ощупь скальпель, резанула его по кисти, держащей зажигалку.
От неожиданности он дернулся, отпустил мои волосы и зажал руку.
— Вот зараза, вот б… очковая!
Его напарник бросился ко мне, но я вспомнила болевой прием, которому учил когда-то отец, и сильно ударила его щелчком по кончику носа, а потом бросилась к двери, моля судьбу, чтоб замок не был закрыт изнутри.
Маленький гаденыш кинулся за мной, но ему мешали слезы, обильно полившиеся из глаз. Я воспользовалась этим, нагнулась, сделала подсечку и бросила его через плечо, как мешок с картошкой. Потом открыла дверь и побежала по лестнице. Только на улице я заметила, что выронила скальпель в квартире Марата.
Конечно, теперь надо было пойти в милицию, но я с трудом преодолеваю антипатии. Когда-то в юности я пыталась продать на Тишинском рынке старые шмотки, чтобы купить новые туфли. Меня задержал один хмырь, типа Кооператора, с такой же мордой и мускулами, и в течение часа читал нотации в опорном пункте милиции, злорадно обещая сообщить о том. что я спекулянтка, в университет. Он получал такое удовольствие, предвкушая, как я буду рыдать и ныть, умоляя о прощении, что я взбесилась и заорала:
— Да подавись ты своим протоколом, хрен собачий!
— А за это схлопочешь пятнадцать суток… — начал он.
— А ты из милиции вылетишь впереди своего собственного визга, когда моя мама позвонит Галине Брежневой…
Я нахально заложила ногу на ногу и щелкнула пальцами:
— Сигарету!
И этот «облом» полез ко мне с сигаретой и зажигалкой.
— В общем, подотрись своим протоколом! — сказала я, вставая, — А вот мне ФИО твое желательно узнать…
Он беспомощно оглядывался, не решаясь призвать меня к порядку, и я вышла из этого вагончика, превращенного в «опорный пункт милиции», показав ему на прощание фигу…
Нет, в милицию я не хотела обращаться, а вот узнать московские сплетни можно было через «тетю Лошадь».
Я позвонила ей, услышала вопли, очень торжествующие и громкие, по поводу смерти Карена, строгий призыв приехать немедленно и обещание советов и поддержки…
«Тетя Лошадь» попробовала заключить меня в объятия, всплакнуть, но я засмеялась:
— Перестаньте! Вам это не идет…
Она тут же настроилась на мою волну и закричала, — она не умела говорить тихо, — что Карен был стервец и проходимец, но делал большие дела, и она надеется, что я вспомню о ней, когда начну распродавать его вещи… Потом она стала показывать мне квитанции почтовых переводов на разные благотворительные цели, церкви, священникам…
— Понимаешь, пора о душе думать, звоночки уже были, я и своему скрипачу сказала.
— А вы его все-таки пустили в квартиру.
Она повинно хмыкнула.
— Вкрался, стервец, в бабью душу, да и полезен бывает, сегодня вырезку притащил из ресторана — закачаешься…
— Он каждый день к вам забегает?
— И денег не берет, из симпатии, говорит, тоска по матери, которую не помнит.
— А как же реставратор Степа?
— Ну, я ему не докладываю… Да и перестал он для меня мышей ловить, зазнался, почти неделю не могла упросить, чтоб чашку склеил, я такую на вернисаже оторвала: умереть — не встать.
Мы посидели на кухне, она все охала, что я не отдала ей Шагала, что не показала запонки, при этом очень сноровисто разогрела гречневую кашу, телячьи отбивные, полила все ореховым французским соусом. «Тетя Лошадь» любила и умела поесть и себе ни в чем не отказывала, но никому не помогала, если это не сулило ей крупных выгод…
— Вас уже вызывали в милицию? — спросила я.
— Нет, ко мне являлся утром один следователь, такой тощенький, нервный, и все губки покусывал, точно его родную тетку укокошили…
— Что их больше всего интересовало?
— Ты, матушка, ты, золотце алмазное. Как получила квартиру, откуда обстановка, в каких отношениях была с Кареном… Ну, я все честно, как на духу доложила, объяснила, что считалась полюбовницей, но работала и секретаршей, что на аукционах бывала, разбиралась в искусстве, но Шагала достала с рук, в магазине эта картина не всплывала…
Она рассказывала о своем стукачестве, точно читала мне на ночь детскую сказку, и никакого смущения на ее лице я не заметила.