— Кто тебе этот старик? — спросила она через несколько дней после моего переезда.
— Босс и любовник.
— Ты у него на содержании?!
— Ты пятнадцать лет была на содержании у отца.
Я была женой…
— Но платим-то мы одним и тем же местом…
Она возмущении оглянулась. Роскошь квартиры ее коробила.
— Стоило ради этого кончать университет?
— А чем ты лучше? Учиться в театральном и стать редактором в издательстве «Искусство».
— Ты его хоть любишь?
Я рассмеялась, а она возмущенно ринулась к двери.
— Моей ноги здесь больше не будет. Захочешь повидаться — приедешь ко мне сама.
— Из какой это пьесы?
Мать хлопнула дверью. Со спины она выглядела, как девушка, и я подумала, что ей полезнее было бы устроить личную жизнь, чем играть в общественницу…
Алка забежала на минуту и застряла надолго, осмотрев и ощупав каждую вещь. Ее глазки поблескивали, она умирала от любопытства н жаждала откровенности, широкой, бабской, бестолковой. Но я была закрыта на семь замков, и, опившись кофе, Алка удалилась, ступая так тяжело, точно я взгромоздила на ее плечи бронетранспортер.
Даже мой бывший супруг явился похвастать своими литературными успехами. Его книгу уже перевели на 25 языков, и он жаждал продемонстрировать, какое сокровище я упустила.
Я была вежлива, радушна и холодна, точно меня вырезали из айсберга. Ни малейших чувств, ни воспоминаний он во мне не вызывал…
Нет. Карен определенно был интереснее всех. Он не выпендривался, не лгал, ничего не требовал от меня «сверх контракта». При каждом его приезде я получала ключи от черной «Волги», возила его по делам, стенографировала в переговорах с иностранцами, непринужденно щебетала в хаммеровском центре.
Кроме дел коммерческих и сложных, его интересовали украшения и фарфор, старое серебро и массивная бронза. Он честно объяснил, что в картинах ничего не понимает, как и в музыке. А хороший фарфор делал его счастливым. Горка, полукруглая, красного дерева, с бронзовыми накладками из гирлянд винограда, постепенно наполнялась разноцветным великолепием фигурок и чашек. Но я оставалась к ним равнодушной, хотя и приглядывалась, научившись отличать деколь от живописи и марки двадцатого века от восемнадцатого и девятнадцатого.
Как-то я сказала Карену, что эти вещи в моих глазах — подделки, что только мрамор и бронза — истинные произведения искусства.
Он усмехнулся, подняв тяжелые черные брови, и я заметила что глаза его не темные, а светло-серые, точно тающие льдины.
— Весь мир собирает эти «подделки»…
— Это не резон…
— Да, деньги тебя еше не греют… Потому что их мало. Зато, если разбогатеешь, если сумеешь их сохранить, осознаешь себя не рабой, не служанкой, а хозяйкой жизни.
Драгоценности мне нравились, но лишь старинные, тончайшей работы. Ни золото, ни бриллианты в чистом виде меня не волновали, и Карена это удивляло, как удивляла и моя усталость после трех уроков в школе.
— Да, слабое ваше поколение, — любил он говорить, — без энергии, без заботы о завтрашнем дне… без честолюбия…
— А зачем мне думать о том, что будет завтра, если сегодня мне все противно…
— Это комплекс нищеты, — говорил Карен, — а разбогатеешь — станешь доброй. Разве не приятно облагодетельствовать человечество?!
— Хватит с меня филантропов! Мать постоянно возится со всякими общественниками, то на один фонд, то на другой собирает…
— Зачем? Лучше дать в метро интеллигентной старушке полсотни. Неожиданно, на радость и себе, и ей…
— Интеллигентная не возьмет…
— Голодная возьмет…
— Подачку?
— Сострадание.
Но постепенно увлечение антиквариатом стало и меня засасывать. Острая радость разгоралась в душе, когда удавалось купить то. что страстно хотелось. И удовлетворение это давало больше, чем близость с очередным мужчиной. Я полюбила бронзу и бисерные вышивки и начала экономить, чтобы сохранить деньги для покупок.
Посещение аукционов два раза в неделю наполняло мою тусклую, спокойную жизнь азартом, которого я раньше в себе не подозревала. На аукционах я обрела несколько знакомств, обернувшихся для меня потом и радостью, и горем.
Первое недовольство Карена
Оно совпало с приходом Ильзы и со щенком.