Вот тогда Асланбек поднялся с колен и, показав жестом, чтоб все остальные продолжали смиренно стоять, сам, прямой и сухопарый, гордо приподняв седую бороду, направился к Дахцыко. Он шел к нему напрямик, и люди расступались. Вокруг все умолкли. Даже причитавшие в отчаянии горянки понизили до шепота свой плач...
Асланбек подошел вплотную к Дзугову, но и тогда упрямый горец не повернулся к нему. Старец встал перед ним и скорбно вытянул вдоль туловища исхудавшие руки, выказывая соболезнование. Заговорил он тихо и внушительно, зная, что каждое его слово ловится на лету всей толпой.
— Мы, Тотикоевы, скорбим вместе с тобой, Дахцыко, — сказал он проникновенно. — Ты знаешь, что Тотраз на нихасе часто пристраивался возле меня. Я не отличал его от своих. Он был мне точно внук родной. Ты видел, что и Батырбек бежал вчера на гору вместе с тобой. И он пытался предотвратить беду. Я уже не говорю, что он спас тебе жизнь. Я помню тебя еще в возрасте Тотраза. Твое сердце никогда не было злым. Отчего же из-за этих бешеных псов, которых я тебе позволил перестрелять, ты хочешь, чтобы и дальше лилась кровь людей?
Аульчане смотрели на Асланбека с удивлением. Неужто ради безопасности своих он отказывается от законов, завещанных нам предками? Но Асланбека не смутили косые взгляды горцев.
— Мне мало осталось жить на этом свете, — тихо продолжил он. — Я многое повидал. И если кому-нибудь не понравятся мои слова, пусть простит мою слабость. Не хочу я больше видеть человеческие страдания. А смерть маленького Тотраза может унести много-много жизней. Ты, Дахцыко, убьешь кого-то из наших. И тебя убьют, не пощадят. И сколько еще будет литься кровь наших с тобой потомков, неизвестно. Дети будут сиротеть, жены вдоветь. Из-за того, что волкодавы взбесились!.. Подумай, Дахцыко, — и он обратился к аульчанам: — Люди! Я не за себя прошу. Я пожил достаточно. Если Дахцыко нужна моя кровь, то вот мой кинжал и вот моя голова!..
Асланбек выхватил из ножен огромный фамильный кинжал, протянул его рукояткой вперед Дахцыко, а сам покорно встал на колени у ног горца.
— На, бери, Дахцыко, кровь с меня!
Верить ли своим глазам?! Толпа шатнулась к ним. Только Тотикоевы остались на месте. Люди слышали, как в ярости заскрежетал зубами Батырбек, но и он не рискнул ослушаться деда.
Дахцыко, не ожидавший такого поворота событий, оглянулся. Толпа ждала. Он видел умоляющие, подбадривающие, гневно сверкающие взгляды. Защемило в груди. Вся горечь и обида этого полного ужаса дня нахлынули на него, заволокли глаза предательской пеленой... Едва видя сквозь слезы склоненного старца, горец нагнулся к нему, попытался поднять его на ноги.
— Встань, Асланбек, не положено самому старшему в ауле стоять на коленях... — он оторвал его от земли, но старец опять упал на колени. — Я прошу тебя подняться, — вновь склонился над ним Дахцыко.
— Мне стоять на ногах, а Тотикоевым находиться на коленях? — спросил Асланбек и твердо заявил: — Ты, Дахцыко, не знаешь характера старого Асланбека.
Вокруг зашумели, закричали. Дзабо Кайтазов громко пригрозил:
— Смотри, Дахцыко, все в ауле перестанут разговаривать с тобой!
— Не надо мне угрожать, — посмотрел в сторону кричавшего Дзугов и приподнял с земли Асланбека...
... Тотикоевы зарезали двух бычков, двенадцать баранов, кур без счета. И арака на поминках лилась из их четвертей, и пиво сварено было их женщинами. Накрыли поминальные столы, каких Дахцыко при всем своем желании, если бы прирезал всю свою живность, не смог бы накрыть... После похорон внук Асланбека Дабе загнал во двор Дзуговых трех бычков и пятнадцать баранов; не произнеся ни слова, покинул двор и плотно прикрыл ворота...
Так произошло примирение. Но тяжелое чувство неприязни к Тотикоевым осталось у Дахцыко до сих пор и не ослабевает. А бедняжка Дунетхан и теперь иногда замирает, сжавшись в комочек, и тогда можно стрелять у нее над головой, встряхивать ее, — она никого не слышит, как и в день похорон; в ее ушах опять звучит тот крик сына, который она не слышала, но о котором ей кто-то имел неосторожность поведать. Когда за гробиком ее повели под руки на кладбище, глядя на нее, Дахцыко не мог понять, знает ли она куда идет и что произошло с Тотразом. Она не плакала, она застыла в своем горе...
***
Сколько раз я слышал эту историю? Десять? Двадцать? Сто?.. И когда впервые? В два годика?.. В три?.. Не ведаю... В одном убежден: сколько помню себя — знаю эту страшную историю. Ощущение такое, точно я родился, уже впитав ее в себя, заполучив в наследство через гены родителей. Но это не так. Неоспоримый факт: рассказывал ее мне дядя Мурат и только он. И раз, и второй, и десятый, и сотый... Привозил ли отец меня с сестрой в Хохкау, на побывку к бабушке и дедушке, или сам Мурат приезжал к нам в Ногунал, он непременно находил время пообщаться со мной.