Тургенев обрамляет эти эпизоды общения созерцательными моментами, открывающими и завершающими рассказ. В начальном абзаце на лес смотрят как на массив, с определенной дистанции и с возвышающейся позиции берега Рессеты. Реакцией на это зрелище становится желание от него отвернуться. В жесте, символизирующем его неспособность смотреть на деревья – и принять собственную смертность, – рассказчик мысленно обращается к повседневным бытовым заботам, к миру человеческого, где он чувствует себя как дома [Тургенев 1960-1968а, 7: 51–52]. Финальная созерцательная сцена тургеневского рассказа, практически в самом конце, уравновешивает первую панорамную картину и определенным образом перекликается с ней, но в принципиально ином масштабе[37]. Охотник с его компанией закончили второй день охоты; они прошли через место, известное как Гарь, и добрались до места отдыха. Тургенев дает нам краткое описание окружающей тишины: жара ушла, «ясный и кроткий свет» лежит на листочках молодых берез. А затем он описывает необыкновенную долгую паузу. Рассказчик ложится на дороге и одновременно наблюдает и обдумывает то, что видит.
Я поднял голову и увидал на самом конце тонкой ветки одну из тех больших мух с изумрудной головкой, длинным телом и четырьмя прозрачными крыльями, которых кокетливые французы величают «девицами», а наш бесхитростный народ прозвал «коромыслами». Долго, более часа не отводил я от нее глаз. Насквозь пропеченная солнцем, она не шевелилась, только изредка поворачивала головку со стороны на сторону и трепетала приподнятыми крылышками… вот и всё. Глядя на нее, мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомненный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл. Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе – вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится. Все, что выходит из-под этого уровня – кверху ли, книзу ли, все равно, – выбрасывается ею вон, как негодное. Многие насекомые умирают, как только узнают нарушающие равновесие жизни радости любви; больной зверь забивается в чащу и угасает там один: он как бы чувствует, что уже не имеет права ни видеть всем общего солнца, ни дышать вольным воздухом, он не имеет права жить; а человек, которому от своей ли вины, от вины ли других пришлось худо на свете, должен по крайней мере уметь молчать [Тургенев 1960-1968а, 7: 69–70].
Этот отрывок представлял основной интерес для многочисленных читателей Тургенева, воспринимавших концовку «Поездки в Полесье» как своего рода размышление об эстетике, природе и зарождающейся русской заботе об экологии. Р. Л. Джексон в эссе, впервые опубликованном в 1974 году, рассматривает этот абзац как рефлексию на тему тургеневского «душевного равновесия, чувства меры, гармонии» – на тему «эстетики наблюдения», которая «идет от созерцания естественного порядка и природной благости». По словам Джексона, в «Поездке в Полесье» иллюстрируется переход рассказчика от «до боли субъективного» к «в сущности объективному взгляду на Природу» [Jackson 1993:164–165,166]. Сам сюжет, по его мнению, дает нам глубинное представление об авторских эстетических взглядах и картине мира, свидетельствующих о существовании конфликта между невозмутимостью природы и борьбой за выживание человека, но в конце концов венчающих это противостояние «грандиозной картиной природы-божества» [Jackson 1993:185]. В своем написанном с позиций экокритики эссе Т. Ньюлин упоминает этот отрывок в ряду других проявлений «эмоциональной осведомленности», зародившейся в прозе русских писателей в 1850-х годах; больше всего Ньюлина занимает возможная связь между этими краткими озарениями, наводящими на мысли о типично русской созерцательной теории познания, и биоцентрической картиной мира, принимающей «природу в расчет, насколько это возможно» [Newlin 2003: 76–77]. Ньюлин предлагает проницательное и тонкое прочтение таких моментов «“эмоционального” и предельно наполненного контакта с миром природы» у Тургенева, проводя параллель между этим отрывком из «Поездки в Полесье» и другими в тургеневских творчестве и письмах. Для Ньюлина в них видится способ познания мира природы без аналитического разбора и одновременно субъективного отрицания того, чем она действительно является[38].
37
Понятие масштаба в экологии критично; в этой смене бескрайности ничтожностью слышится еще и интригующее эхо знаменитой формулировки Паскаля из «Мыслей» – «между двумя безднами». О Тургеневе и Паскале читайте [Батюто 1972; Costlow 1990: 46, 100].
38
М. О. Гершензон рассматривает этот эпизод созерцания как иллюстрацию различий между «метафизикой Запада и метафизикой Востока», Ницше и Тургенева: «Там – воля к бесконечному и ненасытному нарастанию воли за пределами мнимо поставленного ей закона, здесь – смиренное признание закона и воля, направленная единственно на обуздание себя до уровня закона». Прочтение Гершензона также концентрируется на самом размышлении и лирическом герое, который его осуществляет; фигуры крестьян не затрагиваются [Гершензон 1919: 64].