Что запомнилось совершенно отчетливо, это туповатая закругленность, бездонно-черный цвет и разве что некая схожесть с заостренным с одного конца полуцилиндром. Очертания другого конца терялись во мгле. Выпуклая надстройка с правой стороны корпуса различалась ясно, по-видимому, она успела оправиться от нанесенных повреждений, как, впрочем, и корпус звездолета, на котором не было заметно следов пробоин и прожогов.
Осыпанный мельчайшими сверкающими искорками, я затемнил шлем, перехватил поудобнее бластер, уселся на выступающий из металлического пола богатырский пупырышек, спросил на мысленном коде:
«Ты есть отец?»
Неодолимый стремительный поток, беззвучно омывающий сознание, неожиданно иссяк, и в необъятном пространстве раздался громовой тягучий голос.
— Да-а. Ты-ы пришел. Ты жаждешь приобщиться к вечному. Подойди бли-иже… Бли-иже.
На одной из опор неожиданно появился нарост, в его середине, словно головка прыщика, родилось отверстие, в котором заиграли багровые, с синюшным приблеском огни.
— Как я могу быть уверен, что ты тот, за кого себя выдаешь? Кто наградил тебя знанием вечного — нерукотворный ковчег или Прозрачный? Чему ты способен научить: знаниям или пагубным страстям?
Наступила тишина, глухая, долгая. Наконец тот же голос на этот раз задушевно позвал.
— Не надо рассуждать. Приблизься… Войди в мой дом…
Каждую гласную фламатер очень затягивал, слушать его была сплошная мука. Как же мне прилепить на корпус фламатера один из тех шариков, которыми снабдил меня попечитель? Желательно, конечно, два шарика. Для страховки… Пустить по воздуху или катануть между выступов на плите? Где гарантия, что он не успеет поставить гравитационную защиту? Подойти ближе и швырнуть в распахнувшийся гнойник? Слишком рискованно. Неизвестно какую оболочку сформирует корабль, чтобы взять меня живым. Смогу ли я от нее отбиться? Тех серповидных пакостей, одна из которых лишила меня жизни в сражении при Сатурне, у него должно быть с избытком.
Ментальный поток, увлекающий в сторону обозначившегося округлого зева, усилился.
— Войди в мой дом… Войди в мой дом… — словно заклинание твердил громовой голос.
— Что есть один? — отчаянно сопротивляясь грянувшей буре, крикнул я. — Ответь, что есть один.
— Один — это ты. Войди в мой дом, и мы будем вдвоем.
«Мы будем вдвоем, мы будем вдвоем», — словно эхо повторил ментальный вопль.
— Что есть цифра «два»? — выкрикнул я.
Сверхчувственный напор ослаб, и звучный бас с нескрываемым удивлением спросил.
— Ты сомневаешься, умею ли я считать?
— Ты назвал себя отцом, но я — живое. А ты? Все живое должно знать, что есть «один».
Наступила тишина.
— Хорошо, что есть «один»? — задало вопрос чудовище.
— Едина судьба — смерть, — ответил я, — мать скорби. Ничего прежде, ничего позже, ничего больше. Два — это мелющие жернова, один подъемлется, другой останется. Толкование такое: жернова суть мир, мелющий душу и тело. Душа подъемлется, а тело вязнет…
— Что есть «три»?
— Это три царства — медное, серебряное и золотое. Что есть эти царства?
В сверхчувственной области, также, впрочем, как и в звуковом диапазоне, наступила гробовая тишина. Я представил, как в его нейронных цепях идет грызня между различными объясняющими импульсами; как блок, отвечающий за целеполагание, идет войной на те цепи, которые вдруг испытали сомнение, позволили увлечь себя поиском ответов на глупейшие вопросы, задаваемые этим недоростком. В любом случае вопрос — неужели оставшиеся без присмотра биокопии сумели овладеть дрянной, скудной, но все-таки непонятной философией, — смутил фламатер. Ему дела не было до этих металлических царств, но в том случае, когда он не мог ответить, вступало в силу галактическое правило, согласно которому участник диалога, не сумевший ответить на заданный вопрос, был вынужден считать собеседника разумным существом. Отсюда необходимо вытекало требование согласия жертв на добровольную переработку своей плоти. Значит, по закону он должен вступить со мной в беседу, в противном случае, если «Несущий груз» прибегнет к насилию, станет ясно, кто из нас прав и с кем я имею дело. Искусственному разумному, в отличие от существ, рожденных естественным путем и с легкостью прощающих себе свои грехи, очень непросто преодолеть этот барьер.