— Теперь, «Быстролетный», разбуди во мне оборотня из рода Змеев Огненных Волков. Освободи дух пращуров, вдохни в меня силу семи богатырей, позволь пробиться в небывалое. Сними заклятье фламатера.
Он не ответил, однако спустя мгновение меня обдала волна жгучих, пронзительных до боли воспоминаний.
Я взвыл.
Все, творившееся со мной, происходило въявь. Я вновь ощутил себя потомком тех доисторических, сотворенных в пробирке хранителей, почувствовал знакомую тяжесть на бедрах — воспоминание о волшебном поясе, утерянном возле Сатурна, отозвалось острой болью, плачем об утрате. Умывшись слезами, я поверил в себя, припомнил уроки Каллиопы, рассказы Василь Васильевича.
Вернослужащий жаждал снов, желал забвения, мечтал познакомиться во сне со своим alter ego. Тропинка, открывшаяся мне в дебрях воспоминаний, привела меня на берег таинственного озерка, где я когда-то выловил Каллиопу, умыкнул ее и доставил Георгию-царевичу.
Вот ее завет…
Я подошел к взросшей на скудной металлической почве китайской розе — земному цветку, особенно пышно цветущему в утробе койса. Оторвал лепесток с раскрывшегося алого бутона, наложил крестное знамение.
Затараторил, забубнил:
На море на Окияне, на острове Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий, нарече Быстролетный, тоскуя. Кручинится в тоске неведомой и в грусти недознаемой, в кручине недосказанной.
Идут восемь старцев со старцем, незваных, непрошеных; гой ты, еси раб Быстролетный, с утра до вечера кручинный ты. Что, по что сидишь такой на полой поляне, на острове Буяне, на море Окияне?
И рече раб Божий Быстролетный восьми старцам со старцем: нашла беда среди околицы, залегло во ретиво сердце; щемит, болит головушка, не мил свет ясный, постыло мне. Воззовиша восемь старцев со старцем грозным грозно; начали ломать тоску, бросать тоску за околицу.
Кидма кидалась тоска от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста, от края священного Обода до края; нигде тоску не приняли, нигде тоску не укрыли. Кинулась на остров на Буян, на море на Окиян, под дуб мокрецкой — там и сгинула. Оставила раба Божьего Быстролетного и по сей день, и по сей час, и по сию минуту отзовись сердце раба Божьего Быстролетного сном праздничным, беглым.
Потом я размял лепесток, положил на полку и наказал.
— Когда покину рубку, сглотни снадобье, — после чего направился в сторону выхода.
— Слышь, Серый, — уже на воле, когда я выбрался на выступающий из воды корпус койса, из поднебесья до меня долетел шепоток. — Попробуй, впаяй ты этим губошлепам веру. Сколько им во мраке томиться.
Спускаясь в кубрик, я мысленно разбудил Хваата. Тот, пробудившись, вскочил на ноги, вскинул лазерный карабин, ошалело пробежал вдоль бортов. Затем вернулся к лазу в трюм, грузно осел на уложенную в бухту снасть, с которой я рассказывал сказки, и уставился в полнозвездное ночное небо. В его взгляде читалась волчья, нечеловеческая тоска.
Устроившись на койке, я толкнул в бок лежавшего рядом Тоота. Тот мгновенно открыл глаза, сел, удивленно глянул в мою сторону.
— Чего тебе? ЧП?
— Не-е… Слышь, товарищ, подскажи.
Инженер вновь улегся, повернулся в мою сторону.
— Что тебя тревожит, Роото?
— Вот, понимаешь, приходится убеждать других в том, во что сам не до конца верю.
— Это очень важно, товарищ?
— Очень.
— Меня в полночь будить?
— Да.
— Так поверь!
Он зевнул, лег на спину и тут же захрапел.
Воистину, блажены нищие духом, ибо их есть Царствие Божие.
Я вздохнул, улегся и закрыл глаза. Как у них все просто, у товарищей!..
Глава 4
Утром на палубе все сторонились меня, закованного в кандалы. Капитан, оказавшись рядом со мной, буркнул, чтобы я дальше середины палубы не заходил, держался от кормовой надстройки подальше. Видно было, что после того, как он проспал вахту, прежняя самоуверенность покинула его.
Я пожал плечами.
— Жрать где прикажете? Вместе со всеми или здесь же, возле борта?..
— Срок у тебя условный. Пока не осознаешь… Вместе со всеми.
Я не выдержал и тихо спросил Хваата.
— Послушай, брат, а себя старики за что в оковы?
— За то, что проворонили, каков ты есть гусь на самом деле.
— Каков же я гусь?
— С придурью, а хорохоришься так, словно провел год на дежурстве в безатмосферной дали.
— Послушай, брат, а это далеко, безатмосферная даль?
Он помедлил, потом буркнул.
— Отсюда не видать.
— Ты там случайно сны не видал?
Он невольно напрягся, можно сказать, набычился, глянул снизу вверх. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Я угрюмо глядел на него. Наконец он прочистил горло, пригладил бороду и также тихо прошептал.