Всю планету?!
Каждую особь?!
Или они были чужие на этой планете?
Я решил не спешить, хорошенько все обмозговать. Устроился поудобнее на каменном выступе, привалился спиной к скале, осмотрелся…
Стояло лето, полный день, сушь… Вокруг меня простирался мир сверкающий, обременительный для глаз. Будь я человеком, уже через четверть часа лишился бы зрения; вряд ли здесь помогли бы и солнцезащитные очки. Под ногами островками лежал мерцающий мох, в который были воткнуты редкие «целлофановые» стебельки и такие же прозрачные кустики колючника. Здесь же ползали нелепые «организмы», поминутно выпускающие ростки, которые на глазах тянулись вверх, рождали соцветия, потом коробочки, которые с треском лопались, разбрасывая вокруг искры-споры. Здесь светилось практически каждое живое существо, а также камни, развалины, скальные столбы.
По берегам ручья, где торчали увесистые кристаллы-«валуны», суетились какие-то водяные жучки с глазами-искорками. По обе стороны от потока стояли грибообразные создания — местные деревья, — шляпки которых были утыканы бриллиантово поблескивающими остриями. Ниже тянулись заросли местного «камыша» — по их стекловидным листьям, лепесткам пышных бутонов ползали какие-то букашки. Ниже начинался пальмовый лес. Деревья представляли собой многоствольные сооружения, осененные «плакучей», как у наших тропических растений листвой. При набеге ветерка они позванивали…
Пусто… Никакого подспудного шевеления, ни раздумий, ни воспоминаний о былом, словно не было на Хорде, «былого». Телепатическая аура была чиста и естественна, как в первые дни творения, ничто не замутняло ее свободные переливы. Точно также вел себя сгусток воды в невесомости — этакий прозрачный шар, поверхность которого в отсутствие гравитации и под воздействием сил поверхностного натяжения, бездумно ходила ходуном. Мое провúдение не отливалось ни в какие конкретные — пусть даже непонятные — формы! Ничто не мешало заглянуть далеко вниз по течению ручья.
А ведь здесь, в расширившемся, поросшем пальмовым лесом ущелье было на что обратить внимание, возле чего постоять, подумать. Ниже по берегу натоптанный тракт ветвился, разбегался в разные стороны. На распутье возвышался вставший на попа, плоский камень. На камне просматривались вырубленные меты, указывающие, направо пойдешь, выберешься к поселению, налево — угодишь на ртутные шахты. Прямая дорога вела в неведомые дали. Решишь вернуться — попадешь в «замок».
Два дня (сутки на Хорде составляли около наших двадцати часов) провел я возле камня, питался, чем Бог пошлет. Потом отправился в сторону «замка». По пути занимался знахарством, просил милостыню.
Подавали… Два раза попадал в руки стражников, прикидывался слепым — бродяжничество на Хорде пресекалось самым решительным образом, босяков повсеместно отлавливали и отправляли либо на поселение, либо приписывали к шахтам, рудникам, гнали на лесоповал, на строительство дорог, на сбор водорослей. Меня спасал возраст. В обличье старика мне не о чем беспокоиться, губошлепы с видимыми увечьями, особи, дожившие до седых перьев, получали желтые билеты, и местные власти напрочь забывали о них.
В замок — или, скажем, форпост, где была сосредоточена местная власть и находилась резиденция губернатора, или, как выражались дирахи, гарцука — меня приволокли сразу, как только в одном из поселений я излечил нескольких губошлепов, захворавших мучной лихорадкой. Они вповалку лежали на земле, за пределами беднейшего квартала, возле кучи отбросов, — умирали тихо, скорбели молча, ни о чем не вспоминали: ни об инкубаторе, где провели детство, ни о годах, проведенных на шахтах, ни о заготовке рыбы в море, ни о мамках, к которым их выпускали раз в месяц. Никто даже в мыслях не вспоминал о результатах этих набегов, о возможных своих наследниках — по крайней мере, я ничего подобного не уловил. Сожалели исключительно о том, что вовремя под руководством старшего не удалось им перемучить эту хворь, а теперь, когда ковчегу больше не нужны их усилия и труды, кто им поможет? Кто сунет в рот спасительную конфетку, которая помогла бы им распасться на изначальные стихии и хотя бы в таком виде поучаствовать в строительстве священного, обещающего спасение всем поселянам корабля?
Мысли умиравших были ровные, плоские, подогнанные друг к другу, как зубцы шестеренок — так и цеплялись одна за другую. Не гневайтесь, славные, простите, мудрые, нет больше сил, наказали меня за нерадивость и беспринципность; о собственном благе пеклись мы больше, чем о спасительном ковчеге; умираем в здравии и радости. Если бы только в последнюю минуту перед тем, как опуститься в недра Дауриса, хотя бы глазком взглянуть на желанный корабль? Томились они и мыслями о будущем своих нехитрых пожитков — кому достанется хламида, ложка, обувка и те несколько дырчатых «монет», зашитых в подоле. Заботы о собственности воодушевили меня — это было так по-человечески вспомнить перед смертью о вещах, которые столько лет грели тебе руки.