— Келвин Тинк, мы можем договориться. — Слова человеческого языка давались ему с трудом. — Ты отдашь мне черный шар и оставишь жизнь. Завтра получишь назад свою женщину Мари, и отправишься на побережье, в заповедник. Не убивай меня…
Мягким голубым светом мерцали стены бункера. Мы с Ван Персеком стояли у дверей, не решаясь вздохнуть, а в глубине комнаты тускло блестело сваленное грудой оружие и оборудование. Знание переполняло меня, мозг застонал, готовый взорваться: я видел прошлое, я видел немногих противников альянса с игрунами, людей построивших этот бункер и эту машину. Сотни лет назад они все погибли от болезней и голода, но машина знаний все еще жива, все еще отправляет крошечных роботов-посыльных с записками в последние поселения людей, все оставляет вехи на пути к острову. Левая рука налилась тяжестью, и я с трепетом увидел в ладони черный шар, контейнер знания — отнесите его, доставьте людям, пусть узнают правду, пусть поднимутся против вырождения. Тут же словно солнечный луч пронзил мрак — я понял, я уверовал — всякий, прикоснувшийся к шару, получит знание, всякий до последнего дыхания будет бороться… Никогда в жизни еще я не был так счастлив и горд! Сейчас мне кажется наивной эта вера, но тогда я держал в руке источник знания, наполнявший меня силой.
— Келвин Тинк, ты все еще любишь Мари? Она — любит. Она ждет, что ты придешь за ней.
Безумные ангелы в отравленном небе уже не пели, они выли хором что-то торжественно-жалкое.
— Сволочь! — закричал я, — мразь проклятая! Я убью тебя!
Но я уже знал, что не убью.
Словно во сне я опустился на гранитный валун и сквозь пелену слез наблюдал, как игрунец чинит свою платформу, как забирает черный шар и лучевую трубку, а затем одним выстрелом обращает наш бункер в бурлящую кипятком яму.
Мне нравится море. Оно успокаивает. Наш домик стоит на сваях над песчаным пляжем, а над ним, на известковых спинах холмов, качают пушистыми ветвями вековые сосны. В море есть рыба и моллюски, в лесу — грибы, ягода, дичь. Я в заповеднике не знаю голода.
За холмами начинается горный массив. Однажды я поднялся высоко в горы и с перевала заглянул в мир игрунов. Далеко подо мной — на равнине, плоской и гладкой, как могильная плита, кипела раскаленная лава. Мне никогда не пройти.
Я сижу на гладком валуне и смотрю на черные, как деготь, волны. Прибой ревет. Холодный соленый ветер забирается под рубашку — мне все равно.
Существо, как две капли воды похожее на Мари, стоит рядом. Оно выглядит, как Мари, пахнет, как Мари, разговаривает, как Мари.
— Похоже, вечером будет дождь, — произносит существо.
Оно стоит по колено в волнах. Подол снежно-белой юбки потемнел от воды. Налетает порыв ветра, и черные волосы лже-Мари взлетают к облакам, тонкая фигурка размывается, вытягивается высоко к угольно-алому небу, мерцает в брызгах прибоя.
Нет сомнений, моя возлюбленная мертва.
— Похоооже, вечерооом бууудет дооооооооо… — мелодичный девичий голосок срывается в утробный рокот, окончание фразы улетает вверх, в водоворот туч.
Я тихонько играю на губной гармошке погибшего сыщика и размышляю о черном шаре. Игрунец взорвал бункер, но шар остался. Шар он уволок. Полагаю, человек, который изобрел ту машину в бункере, сильно опоздал. Эта штука должна была появиться гораздо раньше — когда люди были сильнее и умней, а игруны еще не пришли в мир. Ван Персек, единственный друг мой… ты искал убийцу — нужно было просто поставить зеркало перед остатками человечества. Пока игрунцы не решили избавиться от нас, как от низших животных, он помогали нам. Думали, что дают нам необходимые вещи, то, о чем мы просили их — еду, наркоту, курево. И я получил в заповеднике то, что выглядело — в глазах игрунца — как объект моих страстных желаний… Во всем виноваты мы сами. Это не убийство, это суицид, приятель мой Ван Персек. Впрочем — виноваты ли в своей гибели не сумевшие приспособиться к новым условиям мезозойские ящеры? Или мамонты? Вопросы, на которые никто не даст ответов. Пора перевернуть последнюю страницу этой книги и закрыть ее.