Худая бомжишка в тулупчике жмётся на ступеньках, похожая на картофелину, забытую в земле, а зимой вдруг выкатившуюся на дорогу. Космульки — жиденькие, спутавшиеся, сопливо выглядывают из-под шапки. Шапка смешная, похожая на лётный шлем — с ушами и очками на брезентовой макушке.
— Лариса… Лариска… — Я знаю, что в голосе у меня недоверие, недоумение, брезгливость. Знаю. И ничего не могу поделать.
— А? — мутно моргает она… — Ааа… Ну, я…
От Лариски тянет дождём и грязью.
— Кузнецова. Ольга Кузнецова. — Хочется уйти, но она пытается рассмотреть моё лицо, пытается выудить из омута пропитой памяти крошки реальности. Ловит… Шарит по илистому дну… — Помнишь, мы ещё в детстве дружили, ну?
Вижу, как она старательно перебирает какие-то обрывки картинок и понимаю, что уже никуда не денусь, а буду стоять здесь сочувствующим фонарным столбом и помогать ей изо всех сил.
— Аааа… — мычит Лариска, — аааа… этаааа…
— Мы в Москву переехали. А до этого целое лето вместе играли у какой-то бабушки в сарае, — я понимаю, что заразилась от Лариски беспамятством, и испуганно выталкиваю на поверхность давно забытое имя… — у Бабсани — вот! Играли у Бабсани с её козой. Ну? Мы ещё воображали себя принцессами, а козу — драконом. Козу звали…
— Солонка, — расплывается Лариска. Разминается лицом в одну беззубую улыбку, как в картофельное пюре. — Солонка.
— Это я… Лёля! — присаживаюсь рядом. Касаюсь рукавом Ларискиной провонявшей табаком и блевотиной одёжки. — Приехала бабушку повидать, вот решила к тебе зайти. Ты как?
— Нармааальна… — и вдруг резко меняется в лице, оживает, впивается огрызками ногтей в мою ладонь. — Слушай! Я честное слово читала! Каждый день, как и клялась! Честное слово!
— Что читала? — отодвигаюсь я почти незаметно, чтоб не обидеть.
— Письма твои. Он слушал. Ага. Честное слово — слушал.
Меня вдруг осеняет, что Лариска не просто спилась, что она спилась до безумия, и все эти мои попытки её разговорить, заставить вернуться в детскую безмятежность, они только лишний раз выжали нездоровую психику. II вообще зря я пришла. Да и приехала тоже зря…
— Пойду я, Ларис. Бабушка уже ужинать ждёт.
— А крыло выправилось. Не сразу. Думаешь, зачем мне шлем? Чтобы мошкара в глаза не лезла, и пыль. Там наверху пылищи — даже не представляешь сколько… — она таращит глаза — в уголках засохший гной, как жёлтые клубки невыплаканных слёз.
Резко встаю, ухожу, почти убегаю…
— Ты приходи на лужайку вечером. Он рад будет, — звонко, совсем по-девчоночьи, кричит она вслед.
У дуба тёплая кора. Несмотря на то, что поздняя осень. Несмотря на слякоть. На дождь. Кора тёплая и сухая. Даже через куртку я чувствую, как дуб ласкает мою спину, как щедро отдает мне опивки лета, мне — блудной, бестолковой, непомнящей. А в небе пасмурно. Темно. Луна капризно высовывает краешек из-под тучи. Луны слишком мало, чтобы разглядеть каждую чешуйку, каждый золотой ноготок, бугорки на хвосте, сиреневые глаза, морщинистый лоб, чёрные губы… Луны достаточно, чтобы следить за стремительным, неудержимым, невероятно-нептичьим силуэтом, который мечется в угольной вышине. Луны не нужно, чтобы видеть, как искрит воздух, рассыпаясь на цветные осколки, как густо клубится пар от обжигающего дыхания, как разлетается медная перхоть от пахнущей расплавленным железом спины дракона, к которой приклеилась крошечная фигурка в лётном шлеме. То есть шлем как. раз заметить почти невозможно, но я знаю, что он есть. Брезентовый, со спаниелевыми ушами на ремешке и с очками из поцарапанного пластика. А за царапинами блестят, сверкают, хохочут от радости глаза с невыплаканными слезами в уголках…
— Лариска, подлая! Ведь не читала же! — я трясу кулаком прямо в лицо случайно вылезшей наружу луне. — Я тебя знаю. Не читала! Вот сядь только, увидишь!!! Только сядь…
Интересно, ремешок натирает под подбородком? Ладно. Послюнявлю — пройдёт…
Ирина Вайсерберг
Безнадёжно?
Юли была строгая учительница музыки. Вернее, не строгая — она была несчастная. Но это Юля поняла гораздо позже. А сначала Юля была уверена, что злее этой учительницы даже быть не может. Нет, она не била ее по рукам линейкой, как жаловались многие подружки по музыкальной школе, не кричала, не задавала выучить непосильное количество этюдов к следующему уроку. Просто каждый раз, когда после занятия за Юлей приходили папа или мама, учительница встречала их усталой улыбкой, простирала руку в том направлении, где девочка, сгорбившись, торопливо собирала ноты, и роняла всего одну лишь тихую фразу: «Безнадёжно…»