Иллюстрации к поэме «Каменная баба».
Сделанный пером очень тонкий прозрачно-серый рисунок — извивающийся древесный ствол, цепляющийся за землю корявыми пальцами корней и словно бы у нас на глазах превращающийся в коленопреклоненного древнего старца с вырубленным из дерева лицом, свисающей седым мхом бородой, обрубленной ветвью — лапой, воздетой в молитве…
Кому, каким божествам или Богу молится природа? Что пытаются подслушать, понять в этих темных молитвах поэт, художник?
«Лесная тоска». В живописно-красочных акварелях «Русалка», «Вила», «Ветер», «Вила и Лешак», как и в картинах 1916–20-х годов слышны отголоски искусства эпохи «модерна», стилизация в духе «Мира искусства», Врубеля, отчасти даже «декаданса» — в изысканно переливающихся изгибах и полукружиях призрачного «Ветра». А «Вила и лешак» — светящийся «клубок», в котором угадываются очертания порхающей феи и уютное, мохнатое, похожее на медвежонка существо, «реальное» той реальностью, которая присуща сказке, ближе к И. Билибину, к Юрию Васнецову. Погруженные в атмосферу ночного леса, глухой серой зелени поляны и деревьев в глубине, эти сказочные существа остаются в мире сказки; они более «реальны» и «достоверны», чем в поэме, не вызывают той холодноватой дрожи, которой веет от странных, «сверхчеловеческих» слов —
Пожалуй, наиболее созвучны, адекватны поэзии Хлебникова перовые рисунки к драматической «рождественской сказке» «Снежимочка». «Реальность» нереального, органичное единство вполне натурально нарисованных торчащих из-под снега травинок, ели с сугробами на мохнатых ветвях, раненого волка, зализывающего окровавленную лапу, — с таинственными, вызванными из небытия фантазией поэта, даже не сказочными — их нет в народной поэтике-«смехинями», «снезинями», «березомиром» — то ли людьми, то ли птицами, то ли растениями — отлично передает контраст хлебниковской «Снежимочки».
1-е деймо
Снезини. А мы любоча хороним… хороним… А мы беличи-незабудочи роняем… роняем…<…>
Березомир. Нет у гуслей гусельщика. Умолкли гусли. Нет и слухачих змеев…
Няня-леший. Тише! Тише, люди! Мальчики, тише! (Взлетает на воздух и, пройдясь по вершинам деревьев колесом, чертит рукой, полной светлячков, знак и исчезает.)
Немини торопливо повязывают повязки.
Березомир (глухо завывает). О, стар я! И я только растение… И мне не страшны никто.
Навстречу вылетают духи с повязками слепоты и глухоты и старательно повязывают ими людям глаза и морду.
Пусть не видят! Пусть не слышат!
Люди, разговаривая между собой, проходят.
Молодой рабочий (радостно, вдохновенно). Так! И никаких, значит, леших нет. И все это нужно, чтобы затемнить ум необразованному человеку… Темному.
Снегич-Маревич подлетает и бросает в рот снег…
2-й человек (спокойно). Вообще ничего нет, кроме орудий производства…
Снегич-Маревич бросает в рот снег.
Однако, холодновато. Идем. Итак, вообще ничего нет…[62]
В этом вольном перифразе «Снегурочки» А. Островского, пародии на оперу Римского-Корсакова (она упоминается в «Снежимочке») таятся, на мой взгляд, очень серьезные «ключи» и к мироощущению Велимира Хлебникова, и к творчеству Веры 1910-х и начала 1920-х годов. Реальное ощущение неведомых тупому глазу и слуху обывателя, скрытых в природе непознанных сил, вера в свое право вызывать, материализовать эти силы, управлять ими — разве не этим «сверхзнанием», не этой верой в свое поэтическое могущество, равное могуществу Бога, было проникнуто до конца творчество Велимира? Разве не заразил он ими и сестру, и тогда еще неведомого ей молодого петербургского художника Петра Митурича? Начиная с 1915 года Хлебников был для Митурича тем же, чем был для Веры — началом и концом всего, мерой всех вещей, непререкаемым авторитетом и в жизни, и в искусстве.