Ранним утром на другой день в нашем дворе уже стояла запряженная в телегу лошадка. Хозяин называл ее рысаком. Он торопил нас с отъездом.
Но вот все готово, пожитки уложены, мы размещаемся в телеге. Минуем тряскую мостовую города, а затем выезжаем на Верхоленский тракт.
Сразу за Иркутском начинаются горы. Верхоленский тракт, извиваясь змеей, то взбегает на перевалы, то спускается в глубокие лощины. Чуть зеленеет травка, покрываются молодой зеленью березки, на склонах холмов алеют цветы багульника.
Мы мысленно стремимся вперед, но наш пресловутый рысак, называемый так лишь за то, что он под гору бежит рысью, едва передвигает ноги, и не потому, что он стар или плохо упитан, а так, по привычке, свойственной выносливой сибирской лошади.
После долгой зимы нам, впервые вырвавшимся из города, даже однообразная дорога и медленное движение кажутся восхитительными. Целый день почти беспрерывной езды, и мы остановились на ночь в маленькой деревушке. Ее бревенчатые избы тянутся вдоль дороги в один ряд. Но как она непривлекательна! Ни одного деревца, ни одного палисадника на всем ее протяжении. Одни потемневшие избы, хозяйственные пристройки, сложенные дрова, и ничего больше.
Несмотря на весну и теплые дни, изба была жарко натоплена. Помимо хозяев, ее населяло несметное количество блох, не дававших ни одной минуты покоя. Все наши попытки уснуть не увенчались успехом. Надев валенки и накинув полушубки, мы выбрались на воздух и, пока наши хозяева и возница спали сном праведников, уселись на дровах под открытым небом и ждали рассвета.
Ночь была тихая, звездная, холодная. В темном небе беспрерывно летели птицы; они стремились к северу, наполняя воздух своеобразным свистом крыльев, гортанными голосами, гоготом, писком. В окрестных озерах бухали ночные цапли — выпи.
Раннее утро. Измученные с непривычки бессонной ночью, мы безучастно смотрели, как наш возница бодро и деловито запрягает лошадь.
Опять езда в течение целого дня. На подъемах мы с трудом передвигали ноги, едва поспевая за нашей телегой, используя спуски, забирались в телегу и, трясясь из стороны в сторону, засыпали на самое короткое время.
Но все трудности позади, забыта скучная дорога, бессонная ночь. Мы на месте. Завод стоит как бы на острове. Его окружают большие пруды, соединенные между собой журчащими речушками, болота и леса, затопленные полой весенней водой. Вдали на холмах темнеет тайга. Два живых существа — старик управляющий и его любимец, бесхвостый сеттер Марсик — были несказанно рады нашему приезду, но кто был рад больше, сказать затрудняюсь. По старости лет управляющий забросил охоту. Уже два года его двустволка висит на стене без употребления. С этим не в состоянии примириться его четвероногий приятель, и между хозяином и собакой возникают частые недоразумения. Вот в четверти километра от дома, на той стороне пруда, там, где его берега сплошь заросли лозой, вдруг раздается отчаянный вопль собаки. Старик всполошен. Неужели Марсик попал в капкан, оставленный ребятами от зимнего промысла? Дряхлой походкой он спешит к пруду, садится в лодку и гонит ее к противоположному берегу. Одновременно послан верховой. Он скачет по плотине, огибая пруды. А с противоположной стороны все продолжает доноситься отчаянный визг. Он проникает в самое сердце старого человека. Но тревога напрасна. Куцый Марсик просто не может поймать дикого утенка.
Или другой случай.
Сторож завода застрелил утку. Она упала на глубокое место пруда, откуда ее извлек Марсик. Вместо того чтобы отдать птицу владельцу, Марсик выплывает далеко в стороне и, сделав большой полукруг, с уткой в зубах возвращается домой.
С нашим приездом Марсик изменил своему хозяину. В отведенном для нас помещении он проводил дни и ночи. Ведь здесь так приятно пахло ружьями, пороховым нагаром, смазанными жиром охотничьими сапогами. Зайдет, бывало, хозяин, пожурит его за измену, и Марсик, как бы извиняясь за свое поведение, поплетется за ним домой. Но не пройдет и получаса, как он опять, радостный и возбужденный, появится среди нас и своими умными глазами следит за каждым нашим движением — не собираемся ли мы на охоту.