— Что ж, весь век в стардоме станешь маяться?
— Не стоит так, Кузьма. Я не мучаюсь. И другой работы не ищу. Если бы не стардом, ушел бы в монахи…
— Ну и придумал! Ты что? Сковырнулся с мозгов? На кой — в монахи? Иль жизнь опротивела? Иль сам себя невзлюбил?
— Не поймешь меня. Разные у нас жизни и судьбы. Всяк в ней свое видит, — выдохнул Яков тяжелый ком воспоминаний. И повел Кузьму в дом, где жил обслуживающий персонал. — Вот здесь обитаем!
— Стареете? Плесневеете рядом с дедами и бабками? Ну что это? Пороги прогнили, перила поотваливались. Двери искривились, полы разъехались, окна щелястые, потолки в трещинах, как морда в морщинах. Везде у вас неуютно. Рук хозяйских не видно, — вошел Кузьма в комнату Якова.
— Мне б стардом поднять. Чтоб наши не сетовали на свою долю. Знаешь, как на первых порах выбивал деньги на продукты старикам? Со скандалами. С руганью. Недавно все выровнялось.
— Да это понятно.
— Короче! Уговорил я тебя? Переходишь к нам?
— Перехожу, — ответил Кузьма через паузу.
Все время, пока Яков водил его, он присматривался и думал. «Все ж стардом не свинарник. Жилье и жратва готовые. И получка цела. Чего еще желать?» — решил для себя и согласился.
Яков в тот же день послал машину за пожитками Кузьмы. Торопил время, пока Кузьма не передумал.
Его рассчитали в два дня. Не стали уговаривать. И он уехал…
Глава 3. Перемены
Кузьма, перебравшись в стардом, сразу взялся за работу, решив начать с верхних этажей, попросил Якова временно переселить старух в другую комнату.
Тот согласился. Но бабки запротивились:
— Ишь чего удумал, сгонять нас!
— Не–е, соколик! Не выйдет, не получится твое фулюганство. Ты делай, нам не помеха. А и мы тебе не кучки под ногами!
— Эй, бабы! Хоть мужичьим духом наша келья провоняется! Сколько времени того не знали! Держи его! — хохотала озорная старуха подбоченясь и стреляла в Кузьму глазами. — Тебе сколько годков, милый? — спросила улыбчиво.
— Все мои! Тебе–то что до этого? Или бес под юбку влез? — осек строго.
— А ты его вытащи! — ответила тут же, не задумываясь.
— Тьфу! Окаянная! Уже песок со всех дыр посыпался, а у ней все грех на уме! — досадовал Кузьма, разбирая койку.
— Вот это ты уже лишку хватил! — посуровела бабка, нахмурилась и вышла из комнаты, обидевшись.
— Зря ты ее облаял. Не знамши обосрал. Она навовсе не такая. Пошутковать могет. Но дале того — ни шагу! — вступилась за ушедшую назвавшая Кузьму соколиком.
— Всякая из нас не с жиру тут прижилась. С горя! И коли шутить перестанем, жить будет не можно. Перемрем как одна. Слезы — не утеха. Сколько их ни лей, прошлое не воротишь и не поправишь нынче. Сгоняем горькую память из своих душ кто как может. Чтоб и другие сердце не томили. Уразумел? Заместо слез хохочем, хоть внутрях кошки гребут! И не забижай, коли с тобой заговорили. Срамные думки при себе оставь. Так–то оно праведней! — отчитала бабка.
Кузьма тем временем разобрал кровати. Сначала одну, за ней — остальные. Старухи вынесли все пожитки в другую комнату, наблюдали за работой мужика. А тот зачищал доски, перетягивал матрацы, клеил шпон, заменял болты.
Когда время подошло к обеду, бабки позвали его в столовую.
— Некогда мне. Потом. Иначе будете клясть, коли на полу спать доведется несколько ночей.
— Не жрамши останешься — цельную неделю провозишься. Силов не будет. Потому пошли! — настаивали старухи.
Но Кузьма уперся. А через полчаса они принесли ему обед в комнату.
— Ешь! Передохни малость! — уговорили его, усадили за стол.
Кузьма ел торопливо.
— Не спеши, не давись. Успеешь сделать. Мы — простые бабки. Всякого навидались. Переждем и это. Сколько горя пережито! А это — не беда! Для нас стараешься, — успокаивала круглолицая, улыбчивая бабуля.
— То верно. На полу, но под крышей! В тепле да в сухости ожидать можно…
Кузьма к вечеру отремонтировал три койки. Но собрать не спешил. Надо было заменить обивку, дать просохнуть лаку. Четвертую койку заканчивал уже к полуночи, когда старухи из соседних комнат запросили покоя.
— Иди отдыхай, Кузьма! Утром тебя ждем, — сказали бабки.
Кузьма подметил, что та озорная старуха так и не появилась. Ему рассказали о ней немного. И мужику от услышанного не по себе стало. Почувствовал вину. Но как ее загладить? Хотя время и не такое поправляло, успокоил себя. И вспомнил услышанное:
— Она не из легких. В сучках не была. Да только невезучей оказалась. Верно, от того, что красивой уродилась. Говорят, таких Бог долей светлой обходит. Так вот и у Татьяны случилось. Вышла замуж за партейца еще до войны. А его за задницу взяли в тридцать седьмом. Она с малышами осталась. Кому–то ее квартира приглянулась. Написали, мол, за мужа, врага народа, власть ругает. Ее тут же на Колыму. Детей — в приют. Дали двадцать пять. Десять лет на колымской трассе умирала, строила ее. Когда реабилитировали, у нее туберкулез нашли, посоветовали уехать в деревню. Послушалась. Забрала детей. И к родителям. Тех уже нет. Померли. Брат в дом не пустил больную. Сказал, мол, не хочу беды в семье. И разрешил жить в сарае. Пока правды добивалась, сын от нее заразился. И помер в тот день, когда она дом получила. Лечиться некогда. И денег не было. Через год дочь заболела. А Татьяну грозят из колхоза прогнать за то, что все время с дитем по больницам лежит. Ей же куда деваться? Нажаловалась властям. Председателю дали выволочку. Он же, змей, злобу на нее затаил. Свой момент стерег, как собака кость. Танька тогда в доярках была. И как назло в ее группе половину коров бруцеллез свалил. Председатель говорит Таньке, мол, это ты колхозное стадо заразила — вражина! Из–за тебя падеж скота! И отправил на нее заявление в прокуратуру. Те, тоже не разобравшись, забрали бабу. Но дочка, долго не думая, Хрущеву все написала. И заказным письмом отправила. А Таньку в камере закрыли. На допросы тягают всякий день. А в камере холод собачий. Вода аж по стенкам бежит. Через месяц у нее кровь горлом пошла. Дочка в вой и телеграмму Никите Сергеевичу, мол, поспеши, мать помирает, иль мало было смерти отца? Вот после этого и приехала комиссия из Москвы. Таньку через два дня в дом привезли. А председателю велели в область приехать. Он оттуда до сих пор не вернулся. Таньку врачи лечить стали. Но толку не было. Таяла баба с каждым днем. И уже с белым светом прощалась, когда над ней деревенская знахарка сжалилась. Взялась за бабу сама. То настоями, отварами, медвежьим жиром поила. А еще козявками. Они в огородах водятся. Медведками прозываются. Их она высушила, истолкла, скормила с медом Таньке. Та через пару недель перестала кровью харкать. А через месяц и вовсе ожила. Бабка от нее ни на шаг. Заставила молоко с барсучьим жиром пить. И дочку тем же самым потчевала. Так–то к концу года от туберкулеза избавились. Но привязалась к ней соседка. К мужику своему ревновать вздумала. Тот и впрямь заглядывался на Татьяну, но она и не смотрела в его сторону. И аккурат под Рождество, когда Танька с дочкой пошли на дойку, сгорел дом. Кто подпалил? Подозрения к делу не пришьешь. Ничего не уцелело. Поселили их временно в конторе колхоза. А новый председатель — кобель. Приметил, как с дойки вернулись обе, когда дочка в магазин пошла. И к Татьяне — шасть. Та его по морде. Он ее на пол повалил. Баба кусаться, царапаться. Он же оборзел, даже не чует. Танька в крик. Он ей рот затыкает. Баба что сил хватало, вырывалась. Но где от такого бугая? Заблажила во все горло. А в конторе, кроме бухгалтера, в это время никого. Но тут дочка подоспела. Заколотилась в двери. Закричала. Председатель выскочил. Танька на него заявление в милицию отнесла. А председатель с бухгалтером — на нее. Мол, проституцией промышляет баба. Как ни доказывала, ни черта не добилась. Выслали обеих за блядство, о котором понятия не имели, аж в самую Сибирь. Там они много лет прожили, пока вернуться разрешили. Через два года дочку замуж отдала. За вдовца. Он евреем оказался. И увез ее через год в Израиль насовсем. Танька одна маялась. Избу ей дали. Но такую, в какой и собака жить побоялась бы. Ее на вымирание туда впихнули. Она опять к властям. Те от нее отпихиваются. Мол, своих забот хватает, не твоим чета. И поняла баба, что никому в этом свете не нужна. Даже самой себе. С того ли горя иль от одиночества выпивать стала. Вот так–то пьяную и накрыло ее вешнее половодье. В самую ночь вода подкралась. Под утро баба проснулась, открыла двери, чтоб за дом сходить, и глазам не верит. Не поймет, где она? Кругом вода, и она в своей избе плывет, как на пароходе. А куда, и сама не знает. Поначалу подумала, что это ей по пьянке померещилось. Перебрала с вечера. Всю бутылку одна прикончила. Вернулась в избу. Ан нет, под ногами вода хлюпает, а дом все ниже опускается. Заорала она. А толку? Кричи не кричи — никого вокруг. Взобралась на чердак, оттуда на крышу. С жизнью прощаться стала. Бога вспомнила. И так спокойно на душе, будто ничего не стряслось. Плывет изба, баба на крыше, как ведьма в ступе. Тут вертолет откуда ни возьмись. Приметили Таньку. Забрали. Сняли с дома. И только она вступила в кабину, глядь вниз, а избы уже нет. Пусто кругом. Баба в тот же день свихнулась от горя. В больнице три года пробыла. В психической. Вышла, а в стране уже все раком встало. Были Советы — стали кадеты. Не удержались колхозы. Ни работы не нашлось, ни денег, ни жилья. Куда ни ткнись — никому не нужна. Люди хуже зверей. Пошла баба по помойкам объедки собирать. Оттуда обмороженную ее сюда принесли. Не верили, что выживет, заново человеком станет. Она и теперь по ночам кричит во сне. Да и есть от чего! С такой долей лучше не рождаться. Она недавно шутить стала. Поначалу ни с кем не разговаривала. И телевизор не смотрела. Только недавно отошла. Мы всякой ее шутке радуемся, как своей общей победе, тому, что сумели душу отогреть. Такое теперь не всегда, не с каждым получается. И ты, Кузьма, бережней будь. Не спеши обидеть. Этого мы через край хлебнули без тебя. Не добавляй горечи. От нее не только головы, души поседели! — не упрекнули, попросили. А мужику не по себе стало. Не знал, как исправить свою вину, загладить оплошку, но в голову ничего путного не приходило.