— А мы чем лучше?
— Пусть сами простые, зато все дети с высшим образованием! Интеллигенция! Мы с тобой сколько сил в это вложили. Пусть из своего круга девушку найдет. Врача! Или учительницу!
— А если он ее любить не станет?
— Полюбит. Привыкнет. Стерпится…
Кузьма тогда не помог сыну, не поддержал его, решив, что и впрямь пусть сначала окончит институт. А уж потом видно будет…
Егор не женился на деревенской. Но и на своих городских не смотрел с год. А потом пустился во все тяжкие.
Теперь уже Настасья просила остепениться. Напоминала, что он уже окончил институт, пора бы о семье подумать, что ей помощница нужна в дом. Егор словно не слышал.
Кузьма и тогда ни разу не поговорил с сыном, подумав, что семью тот всегда успеет завести…
«Кругом, куда ни глянь, промахи. Выходит, прав Андрюха! Об пузе радел, об душе не заботился. Хреновый из меня отец получился. Проглядел всех. И себя заодно», — идет с работы, понурив голову. А дома его уже ждет Женька.
— Андрей с Ниной у меня были! — делится с внуком.
— Знаю. Я виделся с ними, говорил.
— Твои хотят ребенка заиметь. Второго.
Женька глянул на Кузьму. Но ни радости, ни печали не уловил он в глазах мальчишки. Хотел Кузьма рассказать о разговоре, но в дверь постучали. Полная, добродушная старуха вошла в комнату:
— Можно к вам? Хочу Евгения навестить! Как ты, малыш?
— Терпимо! Уже домой отпустили. Теперь только па перевязки ходить надо.
— Потерпи немножко. Все заживет без следа. И забудешь.
Женька хмыкнул недоверчиво.
— Ha–ко вот тебе печенья, яблоки. А вот тут конфеты, — вытащила кулек. — То тебе наши просили передать. Скучают. Ждут. Случается в жизни всякое. Бывает, родители огорчатся. Разозлятся друзья. Но эти болячки проходят быстро. Есть другие, какие до конца жизни покоя не дают. И болят… Вот от них бы уберечься, — говорила женщина, гладя голову мальчонки.
— До конца не заживают? — вздрогнул Женька всем телом.
— Случается и такое. Многие те болячки прячут от чужих глаз. Молчат о них. Скрывают. А ночами плачут…
— Так больно?
— Да, малыш! — глянула на Кузьму, тот поспешно к окну отвернулся.
— И у вас болит?
— Тоже не минуло…
— А кто побил?
— Это в войну было, Женя. Мне тогда лет пять или шесть исполнилось. Родители погибли в первые дни, и соседи сдали меня в детдом. Но и он оказался под немцем. Ох и голодали мы в войну! Ох и страхов натерпелись от бомбежек! Но самым лютым другое было. Случалось, привозили нам ночью на лошади хлеб. Уж и не знаю, кто жалел нас. Мы мигом его лопали. До последней крошки. Но однажды, уже утром, пришли в детдом немцы с полицаем. Выстроили нас и спросили детей постарше: «Кто вам ночью хлеб привозил?» Все молчат. Да и кто скажет? Мы, малыши, совсем ничего не видели. А если старшие и знали, кто ж скажет? Ну и молчали. А староста отсчитал девять детей, десятого из строя вывел. На глазах у нас застрелил. И снова вопрос повторил. Мы молчали. Он опять… десятого… И так шестерых… — сверкнула слеза у женщины. — Но был среди нас Митенька. Горбатый мальчик. Он тогда рядом со мной стоял. Я считать еще не могла, а он умел. Он меня на свое место поставил. А сам десятым встал. Меня пожалел. Но полицай заметил это. И вывел нас сам. Обоих из строя. Но… Повезло. Сигнал воздушной тревоги услышали. Самолеты прилетели. Немцы в машину и ходу от детдома. Но староста Митьку успел застрелить. Сам. На меня в нагане пули не хватило. Сбежали немцы. Мы Митю похоронили. А через двадцать лет того полицая нашли. Он в Сибири, потом в Приморье прятался. Кто–то узнал его. Привезли судить. Меня вызвали. Я тут же узнала гада. Рассказала все. А он и говорит: «Жаль, что всех вас тогда не прикончил!» Нет! Не к расстрелу приговорили его тогда. Срок дали большой. И все убеждали, что смерть для него была бы наградой. А вот заключение… Но может, он и сегодня живой. Где–нибудь в стардоме несчастным прикинулся. И горя не знает. А вот Мити — нет… Да и скольких убил изверг! Найди его при Сталине, тут же в расход пустили б. Здесь же время прошло. Но оно не вылечит память нашу. И болит она. Да так, что жизни не рада. И самое больное всегда долго помнится. Особо те дни, когда мы о Победе узнали. Побежали старшие дети в лес и на луг за цветами. А вся территория вокруг детдома оказалась заминированной. Только пятеро вернулись с цветами. Для могил…
Кузьма, слушая женщину, голову опустил. Представил все как наяву. Не сразу стряхнул тяжесть услышанного. А женщина говорила тихо:
— Знаешь, я сиротой росла. Ни матери, ни отца не помнила. Пусть бы хоть какие, калеки, злюки, но были б они у меня. И я считала бы себя самой счастливой. Родителей ценят не имевшие или потерявшие их. Только тогда по ним болит сердце. Другие даже не знают, какое это горе — сиротство.
— Можно и с родителями в сиротах оставаться всю жизнь! — не поверил мальчишка женщине. И спросил: — А вас до смерти били когда–нибудь?
— В ремеслушке дрались меж собой иногда. Но это быстро заживало. Тело поболит и перестанет…
— Если вместе с ним душу не избили, — вставил Женька и отошел к окну.
Когда гостья ушла, Женька повернулся к Кузьме:
— Знаешь, я с отцом не только из–за тебя поругался. Были у меня друзья. Я вместе с ними машины мыл. Хорошие пацаны. Они всегда за меня заступались. И я за них. Мы одной кучей работали. Все вместе. Я даже иногда ночевал у них. А к себе приводить не мог. Мать ругалась. Тут еще курево нашла в куртке. И поехало!
— Ты куришь? — удивился Кузьма.
— Курил, как все! Теперь не только пацаны, все девки курят. Что в том такого? Многие даже дома… Никто их не ругает. Хотя отцы есть. Зато мои не потерпели… А тут еще отец денег недосчитался. Опять я виноват! Отлупил. А вечером мать пришла и сказала, что это она взяла у него из кармана. Отец меня так отлупцевал, что я его не мог простить. Вором обзывал. Всем моим друзьям позвонил. Запретил подходить ко мне. Обзывал их, грозился. А за что? Я до сих пор с ними помириться не могу…
— И давно ты куришь? — насупился Кузьма.
— Уже два года. Ну и что? Теперь пацаны еще с детсада знают, какое курево хорошее, а какое говно! Я позже всех начал…
— Бросай, Женька!
— Так и знал! И ты не лучше их, — сопнул мальчишка обиженно и добавил: — Только вам все можно! Только вы всегда правы!
— Друзья, какие к куреву приноровили…
— Это я уже слышал. Они плохие… Поэтому мне не надо ни с кем дружить. Только дома сидеть за сторожа. Да и грызню слушать, сплетни. Все за меня вы решите. Так отец говорил. Он уже велел мне готовиться в гинекологи. Даже не спросил, хочу ли я того. Он мне друзей нашел. Сынков и дочек своих врачей. А мне с ними тошно. Не хочу! Хотел меня обучать музыке. Сказал, что нужно. Я неспособным оказался. Потом в спорт послал. Я из кружка карате сбежал. Он опять избил. Я к тебе просился. Чтоб столяром стать. Опять получил по шее. Потому что твое ремесло не престижное, кустарное и не модное. Им не похвалишься! Я для них — игрушка! Своего ничего не должно быть. Они все за меня сделают. А я — не хочу! Не могу жить по–ихнему! Я по–своему буду!
— Ладно, Бог с тобой! Сначала поправься. Потом поговорим, — решил Кузьма обдумать услышанное. Он понял: Егор стал повторять его ошибки…
«Надо было о том раньше узнать. Спросить Егорку, какие кошки меж ним и внуком бегают? Да все недосуг. Вот только теперь Женька сознался. До того молчал. А может, и я на месте Егора за курево наподдал бы… И тоже стал бы ненавистным», — задумался Кузьма.
Женька быстро шел на поправку. Он уже ходил в школу. И, наверстывая упущенное, казалось, забыл о случившемся. Иногда он ненадолго приходил к Кузьме, помогал ему. Но все чаще Кузьма замечал, как сидит мальчишка задумчиво, подолгу молчит. На вопрос Кузьмы, что его душу точит, ничего не отвечал. А однажды увидел слезы в его глазах.
— Да что с тобой? Скажи! — присел рядом. Но мальчишка упорно молчал. Кузьма терялся в догадках. — По матери соскучился?
— Нет!
— По отцу?
Женька даже отодвинулся.
— Тогда кто забидел? Скажи?
Женька молчал. А через пару дней и вовсе исчез. Кузьма ждал его до утра. А потом не выдержал, позвонил Егору. Того не оказалось. Никто не поднял трубку. Кузьма растерялся. И поделился с Яковом.