— О чем ты, отец? Мы столько намучились по чужим углам, что никого уже видеть не захотим в доме. Познали цену всем в своей беде. Сколько у нас друзей было? А коснулось… Никто не помог, руки не протянул. Поотворачивались, как от прокаженных. И это друзья? Мы с Зиной зарок себе дали — не обзаводиться больше ни знакомыми, ни друзьями. Какие жильцы? От всех на запор!
Женька, слушая отца, головой поник, совсем скис:
— Значит, и мне снова запретишь друзей приводить?
— К себе в комнату — веди! Ни звука не услышишь. Даю слово!
— Смотри! Чтоб потом не сказал, будто не обещал мне это, — предупредил Женька. И пошел проводить деда на остановку. — Я, если меня опять достанут, к тебе приеду. Но уж насовсем. Не станем же мы с тобой выкидывать из дома снова? Да уже с малышом… Так и быть… Начну своих пацанов в стардом приводить. Чтоб не стали как отец, от которого кто на кладбище, кто в стардом ушел. — И, посадив деда в автобус, не поспешил уйти. Долго махал вслед рукой.
Кузьма проехал всего одну остановку, вышел из автобуса, пересел в другой, на ходу решив поменять маршрут.
Шурки дома не оказалось. Не ждала гостя. Устала иль не поверила, что Кузьма вернется. А тот, покрутившись на крыльце перед закрытой дверью, заметил лестницу на чердак. Влез по ней в дом, вошел в сарай, открыл настежь двери, принялся за мебель. Она порядком отсырела, подгнила.
«Эх–х, баба! Все из рук у тебя валится! Зато гордости полный подол! А кому она нужна? Годочки катятся. Скоро сама плесенью обрастешь, как гнилушка. И что тогда? Вовсе никому не станешь нужной, даже для утехи!»
Кузьма сбивал стулья, перетянул пружины дивана. Подложил паклю. Чистил обивку. Иногда поглядывал на время. Три часа прошло. Шурка не возвращалась.
«Придет! Куда денется? Вон и корову скоро пригонят из стада. Кур, свиней кормить надо. Их не забудешь, не бросишь», — работал мужик пилой, молотком, рубанком. И не услышал, как скрипнула калитка и торопливые шаги заспешили к крыльцу. Вот они замерли на пороге. Потом крадучись подошли к двери сарая. И над самым ухом мужика ойкнуло внезапно:
— Кузьма?! Господи! Как я напугалась! Думала, воры забрались!
— Да к тебе вора дубинкой в дом не загонишь! Что красть? Глянуть не на что! — усмехнулся мужик.
— Другие еще хуже меня живут! — поджала губы обидчиво.
— Зато здоровенькие. Живут — двери нараспашку. Им бояться нечего! Любому гостю рады! Хоть краюху хлеба на стол положит и с хозяевами поделится.
— Как раз! Вон у нас Даниловна живет. Через дом. Уже лет двадцать одна мается. В доме, кроме тараканов, никакой другой скотины нет. Денег в жизни не имела, в колхозе работала. Что было у нее? Перина и подушки, какие от отца с матерью еще девкой в приданое получила. Да и мужнин нательный крест. Так даже этим не погребовали лиходеи. Серед ночи вломились. Выковырнули бабку из перины. Подушки из–под головы вырвали. Содрали крест с шеи. А бабке в бока натолкали, чтоб не орала. Нынче на гольной сетке спит. Так–то вот и угадай бандюг! Вот и живем на запорах. Я вон лопату все время наготове держу. В сенях. Чуть что, хоть по башке огреть успею!
— А чего ж не боишься так надолго дом оставлять? — глянул Кузьма вприщур.
— На базаре была, известное дело. Молоко да яйца свезла. Копейку поимела. Оно и купила кое–чего. Сахара да хлеба. Селедку к ужину. Пошли в дом. А то мы оба голодные.
— Диван вот доведу. Немного уж осталось. Ты покуда управишься, я и закончу! — ответил Кузьма.
Когда Шурка, скрипнув дверью, ушла в дом, мужик подумал: «А ведь не изменилась баба! Все такая же… Не старится!»
Вскоре Александра вошла в сарай.
— Пошли ужинать. Заодно и пообедаем, — позвала улыбаясь.
Кузьма оглядел диван. И, прихватив все три стула, вошел в избу.
— О! Уже подчинил? — изумилась баба. — Время даром не терял. Ну, спасибо! — обвила руками шею. Кузьма заметил шальные огоньки в ее глазах, загоревшиеся мигом.
«Дразнит или впрямь решилась?» — обнял бабу, подставил лицо.
Та в глаза заглянула удивленно.
«Иль заимел другую? Что ж так изменился?» — спросила взглядом.
«С чего б пришел?» — ответили глаза Кузьмы.
«Что ж не горишь, как прежде?»
«Хочу, чтоб ты оттаяла… Ведь вон опять же в щеку чмокаешь…»
Шурка рассмеялась тихо, вкрадчиво. Робко прильнула к губам Кузьмы, словно примерилась.
— Шурка, а ведь мы стареем! Сколько в пацанву играть можно, когда и хочется, и колется, и мамка не велит. Мы не вечные… Чего дразнишь?
— Не спеши. Все успеется, — обронила тихо и, выскользнув из мужичьих рук, пошла переодеться. — Ты не жди. Ешь. Я мигом, — ушла в спальню.
Кузьма хотел пойти за ней, но что–то удержало.
Баба вскоре вышла на кухню:
— Ну, как ты живешь? Яков говорил, что в стардоме все бабы по тебе страдают. Даже хорохорятся нынче. От тех, кто вовсе дряхлый, до тех, кто с одиночества в стардом ушел. То верно?
— Якову видней, — ответил уклончиво.
— Ну не сидишь же ты один! Вон сколько времени меня не навещал! — глянула озорно.
— А ты звала?
— Да сколько раз с Яковом передавала. Разве не сказал он? — удивилась Шурка.
— Говорил, — соврал Кузьма.
— Чего ж не приходил?
— А нужен ли я тебе? — оглядел плечи, грудь Шурки, так что баба чуть не носом в тарелку влезла. — Чего ж молчишь? Зачем звала?
— Но почему ты не приходил?
— Со мной был внук. Не мог же я с ним к тебе прийти, когда промеж нами ничего нет. Кто мы друг другу?
— Вот как? Значит, никто?
— Зачем звала? — перебил бабу.
— Нужно было…
— А теперь? Нужда отпала?
— Кузьма, не надо так! Не отшибай сам от себя, — глянула с мольбой.
— Звала, знать, ждала! — встал из–за стола. И, подойдя к Шурке, убиравшей со стола, повернул ее к себе. — Шурка ты моя! Зазноба нежданная. Сколько раз приказывал себе забыть тебя! Но почему не получается? И стоишь перед глазами моими повсюду! То радостью, то наказаньем. То смеешься и зовешь, то гонишь и бранишь. Как быть? Как понять тебя? Ну скажи мне, где ты всамделишная?
Баба загадочно усмехнулась:
— Сам пойми…
— Сколько мы знаем друг дружку? А ты все загадками! Почему не можешь в открытую, прямо сказать и ответить? Во мне иль в себе сомневаешься?
— Ожглась я, Кузьма! А ведь любила! И верила больше, чем себе! Думала, в озеро теплое бросилась, а попала в прорубь. Душу до сих пор морозит от памяти. И болит сердце…
У Кузьмы при этих словах весь пыл угас.
— Раз болит сердце, значит, любишь его, — отошел от бабы, присел к окну. — Вот и починил я всю твою мебель. Теперь уж ни ждать, ни звать не станешь. А и приходить мне ни к чему, — сказал тихо, словно самому себе.
— Насильно никого не докличешься. Не затащишь в избу. Разве только с лопатой… Но я сгорела, Кузьма. Теперь всего боюсь и никому не верю. Даже себе…
— Что ж, майся, как можешь. Ты не первая, кто на снег ровно на кипяток дует. У нас таких — полный стардом! Сколько тебе еще отпущено? Хорошее сиротство хуже плохого замужества! Одиночество — самое горькое горе. Не минет пяти зим, как опомнишься. Рада будешь сыскать, да заметет снегом следы мои и душу. Уже и сам не ворочусь…
Вернувшись к себе, Кузьма удивился.
«Что за наважденье?» — изумился он.
На столе цветы в банке. В комнате все прибрано. Постель по ниточке застлана. Даже полы помыты. Все ложки, тарелки, кружки сверкают чистотой. Стекла в окнах, двери, стол и табуретки отмыты до идеального. На столе, под чистым полотенцем, его обед стоит.
«Кто тут побывал? Кто похозяйничал?» — терялся в догадках человек, перебирая в памяти всех, кто мог бы вот так осмелиться.
Но нет, ни одна из тех, что были благосклонны хотя бы на словах, не решилась бы вот так открыто прийти и позаботиться о нем.
«А может, Ольга была? — подумал о дочери и тут же себя осек: — Ну да! С казенным обедом заявилась бы. Уж если б она, так хоть записку оставила б. Мол, вот я какая! Тут же — молча! Без подписи и намека. Но смелая. Кто ж такая? — чесал затылок. — Тьфу, дурак, зашелся! Ну почему враз об озорстве? А может, какая–нибудь сжалилась и надо мной? За починенную койку вот так благодарит. Теперь ее обомшелые бока не болят! Хотя… Старухе так не управиться. Пороху не хватит. Они все до единой — неряхи и грязнули. Куда им такой порядок навести? Тут не плесень, баба управлялась. Но какая?» — пытался понять Кузьма.