— Не могу, Кузьма. Сестра слишком серьезно больна. Старуха не справится. И не выдержит. Тут родной человек нужен. Свой. Пойми правильно. У нее рак. Она последние дни доживает. Нельзя ей на чужих руках умирать. Такого в нашей семье не было никогда.
— За что так наказываешь? — простонал Кузьма, не сумев скрыть досаду.
Яков вздохнул, развел руками.
— Болезнь не спрашивает. Горе и радость входят в дома, не считаясь с нами. У меня тоже нет иного выхода.
Шурка вошла в дом веселая, улыбчивая. Завидев брата, насторожилась:
— Что стряслось?
Узнав, в чем дело, погрустнела. Глянула на Кузьму с мольбой. То ли просила подождать ее, то ли хотела, чтобы отговорил Якова увозить к сестре.
Собиралась Шурка медленно, неохотно. Словно ждала чуда, которое сорвет отъезд. Но его не случилось.
Вздыхая, шаркая ногами, вышла она из дома следом за Яшкой. А Кузьма, со сцепленными кулаками, снова остался один.
Уже утром пришла в дом соседка. Управилась с хозяйством. Молча, ничего не говоря и не спросив, ушла. А Кузьма взялся за работу.
Обил весь дом снаружи доской. Покрасил ее в небесно–голубой цвет. Покрыл крышу шифером. Заменил ступени крыльца и, поставив перила, покрасил. Утеплил входные двери.
Кузьма еще в день отъезда Шурки решил, что ремонтом дома изнутри он займется по возращении хозяйки. Но приехал Яков. Оглядел дом изумленно. Обошел его со всех сторон. Засыпал благодарностями. И, вернувшись, сказал:
— У тебя в запасе еще неделя. Хочешь, вернись домой. Или к своим. А можешь здесь пожить. Отдохни!
— Когда Александра вернется? — спросил Кузьма глухо.
— Это не от нас… Может, завтра все закончится, а может, через месяц… Конечно, Алена обречена. Но ведь своя… Кто еще ей поможет?
Кузьма решил остаться у Шурки. Перестелил полы, подбил потолок фигурной рейкой, закрепил перегородку. Все покрасил. И, помывшись в бане в одиночку, решил выспаться перед возвращением в стардом.
«Шурка моя! Ну почему нас завсегда отнимают друг у дружки? Почему мешают нам? Ведь ты такая!..» — вспомнил ее нагую в бане. И стало обидно, что жизнь все время ставит им подножки, словно испытывая на прочность обоих.
Он вошел в ее спальню. Здесь было тихо и уютно. Казалось, ничто не могло нарушить покоя хозяйки. Жила она трудно, однообразно, неспешно. А едва наметилась перемена, судьба снова посмеялась над обоими.
Кузьма спал в эту ночь особо крепко. Во сне явилась Шурка, какой была в бане. Он потянулся к ней. Но баба выдернула из–за печки кочергу, замахнулась, заорав:
— Пшел вон, паскудный козел!
Мужик даже проснулся. Огляделся вокруг. Никого. Мерно отбивают время ходики. Рассвет заглядывает в окно.
«Пора!» — встает Кузьма. Наскоро умывшись, оделся. И через пяток минут уже вышел за ворота дома.
В стардоме, едва Кузьма появился, старухи зашептались. Вздумали зазвать его на посиделки — вечерний чай. Больше всех старалась Глафира. Она решила доказать всем, что имеет еще в заначнике сухой порох, сумеет завлечь Кузьму. И назло всем выйдет за него замуж. Она поспорила с некоторыми, что через две недели Кузьма будет виться барбосом у ее ног.
Глафира даже косметичку навестила. Потом ей сделали прическу в парикмахерской. На маникюр не пожалела. Нарядилась в вишневое бархатное платье с глубоким вырезом. Надела колье. И пошла пригласить Кузьму на чай от имени всех женских особ стардома.
Кузьма, увидев Глафиру, невольно удивился.
«С чего это она вырядилась, как на собственные похороны? Ишь платье с вырезом! А глянь туды, единые морщины! Заместо сисек — порожние наволочки! Хоть бы прикрыла этот срам!» — подумал невольно и приметил в открытом разрезе платья ногу бабы. Морщинистая, худая, мосластая…
— Глафир! У тебя подол порвался. Иди зашей его! — показал на заголившуюся ногу.
Баба не смутилась:
— Дремучий ты, Кузьма! Нынче мода такая! И ее придерживаются все женщины.
— Так то женщины! Но не клячи Буденного! — не сдержался мужик.
— Нахал! Мужлан! Пещера первобытная! Гомо сапиенс! — взорвалась баба.
— Чего? Как ты меня обозвала?
— Человекоподобным дикарем!
— А ну и хрен с тобой! — отмахнулся равнодушно и спросил: — С чего зашлась? Я ж тебе ничего плохого не сказал. У нас, когда бабу с кобылой равняют, значит, шибко хвалят!
— Не кобылой назвал, клячей!
— А кляча та же кобыла. Только твоего возраста. Что тут обидного?
— Сам мерин!
— Так оно и есть, — согласился Кузьма.
— Тебя, как человека, все мы на чай приглашаем. А ты хамишь! Совсем одичал за отпуск.
Кузьме вспомнилась Шурка. Румяная, упругая, точеная. К ней прикоснуться — сплошное блаженство. Кожа — мягче бархата. Грудь высокая, как у девки. И такую вот королевну, отпаренную, обласканную, согласную на все, отняли прямо из рук. И увезли надолго к какой–то там сестре, даже не спросив его согласия. Тут не только озвереешь, думает Кузьма.
— А в чью честь этот чай? Что намечается?
— Ничего! Ты из отпуска вернулся. Для всех это событие! И даже радость.
— Да будет, Глафира! Без повода не собирались никогда. Мой отпуск — не причина. Скажи, что там стряслось? Иль взамуж отдаете? Иль в семью кого–то забирают?
— Угадал. Прасковью увозят домой. Не смогли без нее обойтись молодые. Так и сказали ей, что спать она станет на импортном диване — в отдельной комнате. И никто ей мешать не будет. Лишь бы было, как раньше. Все до единого за ней приехали. Просили прощения. Она и уступила. Завтра ее забирают от нас. Но ты не выдай меня, что рассказала наперед. Пусть Прасковья сама расскажет. Но приди, — попросила, подморгнув.
Кузьма, купив конфет, вечером пришел в столовую, где у телевизора в это время собиралось все ходячее население стардома.
Кузьму встретили улыбками.
Старухи вмиг усадили его за стол. Окружили пирогами, печеньем, булками. Каждая старалась угостить своим:
— Этот с малиной! Испробуй!
— Отведай с клубникой!
— А мой с земляникой! Ешь!
Кузьма растерялся:
— Да куда мне столько? Не одолею. Не поместится!
— А ты чаем запивай! Свежий, крепкий! С мятой! Всю усталость как рукой снимет! — уговаривали его.
— Эх, Кузенька! Голубочек ты наш сизокрылый! Последние посиделки с вами сижу. И заново домой вертают меня. К своим! Заскучались совсем. Целым кагалом уламывали воротиться. Я фасон держала. Не враз согласилась. Забиделась. Но куда деваться? Своя кровь. Прощать надо. Уезжаю. Завтра за мной приедут. Я уж вещи собрала. А жаль мне покидать нашу богадельню. Зазря ею люд пугают. Тут тепла и сердечности куда как больше, чем серед родни, — вытерла старушка набежавшую слезу.
— А вы нас проведывать будете, если захотите. Нам тоже станет скучно без вас! — подал голос щуплый седой старичок.
— Дома всегда делов полно. Как закрутишься с утра, до ночи не вырвешься. Где там навестить? На то уж сил не сыскать. Здесь вот и отдохнула серед вас. И душой. Как на курорте. Нынче до смерти стану помнить, что не перевелись у нас добрые люди, какие помогают жить, хочь и чужие. Серед своих лишь помираем, — вздохнула Прасковья и подвинула Кузьме пирог с черникой. — Откушай касатик! Дочка испекла. Для прощанья…
Кузьма послушно ел, не замечая, как усевшаяся напротив него Глафира отчаянно пытается привлечь к себе его внимание. Она громче других говорила и смеялась, рассказывала всякие анекдоты, которые не понимал Кузьма. Она тараторила без умолку. Обрывала, поддевала, стараясь выделиться. Но Кузьма ни разу не взглянул на нее.
Глафира начинала терять терпение. Ее бесило равнодушие Кузьмы. Она не привыкла терпеть фиаско.
— Кузьма! А почему вам родители дали такое старомодное имя? Вам подошло бы более звучное, оригинальное! Кузьма — это суконное прошлое! — задевала мужика.
— Нешто Глашка краше? — рубанул в ответ, даже не повернув головы, и снова заговорил с Прасковьей.
— Кузьма! А как вы провели отпуск? Где отдыхали? Вероятно, были на курорте?
Кузьма не ответил.
— Кузьма! Вы бывали когда–нибудь за рубежом?
— Да не трещи, как сорока! Какие там курорты, заграницы? Мне до их? Это ты, балаболка порожняя, моталась, как катях в луже, не зная, к какому берегу приткнуться! У меня работы прорва! А ты хреновину порешь про отдыхи. Когда сдохну, тогда все разом наверстаю. Теперь отстань! — отмахнулся, как от назойливой мухи.