— Ты мне нужен срочно! — произнес хмуро.
Едва столяр вернулся, Яков сказал:
— Завтра с утра в морг поедем. Трофимыч умер… Родственники хоронить отказались. Значит, нам нужно все обеспечить. И гроб, и все прочее. Так что ты имей в виду, чтоб не искать по этажам, сразу ко мне! Надо все сделать! — взялся за ручку двери.
— Хорошо, Яков! Ты хоть не переживай! Ну что поделаешь, у всякого на земле свой срок отмерен Богом, — хотел хоть как–то успокоить.
— Да все понятно, кроме одного. Родня Трофимыча разозлила! Честно говоря, не ожидал от них такого! Мало того, что сами хоронить отказались, это хоть и не без труда, но можно понять. А вот то, что не захотели, категорически отказались проводить в последний путь, с таким смириться трудно! Это кем надо быть?
— А кто у него в родне?
— Сестра, сын и дочь. Да еще двое взрослых внуков. Все негодяи! Даже проститься с покойным отказались! Такого не предполагал.
— Может, больные! Иль мертвых боятся? Случается такое, — вставил Кузьма.
— Отправить его на тот свет не боялись. А свой результат испугались увидеть!
— Как они могли, ежли Трофимыч в стардоме три года и никуда не уходил? Да и не навещал его никто! — вспомнил столяр.
— А зачем приезжать? Он им все деньги, какие имел, оставил. И квартиру с дачей. Машину тоже. Короче, пустой остался. У него ни попросить, ни выклянчить нечего. Вот и не нужен стал. Гол как сокол! Такие отцы теперь не нужны. И знаешь, что мне заявила его дочь? «Отец оставил брату трехкомнатную квартиру. Вот пусть он и хоронит. У меня нет лишних денег. Я свою квартиру сама покупала. Все вложила в нее. Мне никто не помог. Сама на хлебе и воде живу. Вот он сунул братцу под хвост, пусть тот побеспокоится!» Позвонил сыну. Сказал о смерти отца. Тот и заявил мне: «С чего вы взяли, что я обязан хоронить его? Квартира? Так в ней с рождения живу! Она всем нам принадлежала. Когда сестра вышла замуж, ушла к мужу. А я остался в этой хижине. Сколько на ее ремонт вложил! Кто помог? Сестре он дачу подарил. Двухэтажную, новехонькую. С иголочки! С участком и садом! Почему она забыла о том? Я сам без копейки сижу. На работе уже полгода зарплату не получаю…» «Он же все сбереженья вам оставил!» — напомнил ему. «Не мне одному! Он поделил их поровну на нас троих. Между мной, сестрой и теткой. Да и когда это было? Те гроши инфляция съела вмиг. Мы их и не заметили. Раньше это деньгами считалось, теперь — пыль! А ведь как просил отца оставить мне машину! Конечно, старая колымага. Но на ходу была. Так он ее тетке подарил. Та вскоре продала за копейки. Вот и судите сами, что за отец? И где возьму деньги на погребение? Мне, если сам умру, в семье на гроб не наскребут. Так что извините! Он получал пенсию. Вернее — стардом. Вот на нее и хороните! Это уже ваша забота! Я ничем помочь не смогу!» «Но вы хоть придете проститься с ним? Проводите в последний путь?» — спросил сына. Тот и ответил: «Нет! Не смогу! Мы с женой на участок едем. Картошку надо сажать. Мне самому о семье заботиться приходится. Я как раз на эти три дня с работы отпросился. Да и смысла не вижу в своем присутствии. Мы с отцом еще при жизни расходились во взглядах. Ни к чему теперь примирение. Оно ни ему, ни мне не нужно».
Позвонил сестре. Посочувствовать хотел. Ведь пожилая женщина. Решил осторожно разговор провести, чтоб саму до беды не довести. А она в ответ: «Нешто помер? Ну и слава Богу, отмучился! Теперь уж все!» Я опешил. И спросил ее, как мне понимать сказанное? «А на што тебе чужие мороки? Ты не поп, я не на исповеди! Ну помер, и все на том! Чего лишнее болтать? Я сдохну, кто опечалится? Да при нашей жизни мертвые счастливей живых. Им уж ничего не требуется. Ни жилья, ни жратвы, ни одежды. А у меня всякий день голова пухнет, как до другого дня дотянуть. А братцу все до жопы! Сдох, и ладно! Кто–то закопает! Ну а вам от меня чего надо?» И послала…
— Бог с ними! Грех на их души ляжет! Обойдемся без родни! Не впервой! — отмахнулся Кузьма. И рано утром отправился в морг вместе с директором.
Измерив Трофимыча вдоль и поперек, вернулся в стардом, чтобы к завтрашнему дню сделать гроб.
Кузьма подобрал доски, отпилил по размерам, остругивал, шлифовал каждую с двух сторон. Потом сбивал, подгоняя одну к другой. Не смотрел на время. Надо успеть. Знал, что за содержание покойника в морге стардому придется платить. Тут не только дни, часы обходились в крутую копейку, потому работал без перекура и обеда. Злился, вспоминая рассказ директора о родне покойного.
Трофимыча он знал хорошо. Тот считался старожилом стардома. Чуть ли не первым приехал сюда сам. Знал и хорошо помнил всех — умерших, живущих здесь и тех, кого забрала домой родня.
Высокий, сутулый, костистый человек, он смотрел на окружающих удивленными серыми глазами. Любил пошутить, посмеяться. Хотя те, что знали этого человека, не раз удивлялись, как сумел при такой судьбе сохранить жизнелюбие, не потеряв чувство юмора и светлый, острый ум.
С Кузьмой они познакомились, когда столяр работал в комнате, где жил Трофимыч вместе с такими же, как сам, стариками бедолагами.
О себе скупо рассказал Кузьме уже в последний день работы. Может, тема задела за живое, ведь говорили о войне. А может, сказалось одиночество, все трое стариков ушли в столовую смотреть футбол, Трофимыч не признавал этот вид спорта, потому остался в комнате.
— Тебе повезло, что не участвовал в войне. Считай, счастливчиком родился! В рубахе! А я ее с первого дня познал в лицо. Едва закончил офицерское училище и тут же, через два дня, — на фронт. Даже с невестой своей проститься не успел. Всех по машинам в полном снаряжении — и все на том! Мирная, тихая жизнь словно приснилась. Нас сразу под Оршу. К «катюшам». Артиллеристы на себя основной удар приняли. Думалось вначале, что мы немца в пепел изотрем со своей установкой, да хрен там! Он нас сверху достал, с неба. Землю на дыбы поднял вместе с «катюшей» и боевым расчетом. Разбросало нас взрывом кого куда. В разные стороны. А меня аж на дерево. Сознание отшибло, оглушило, и вишу я на той елке, как шишка из дерьма. Всему зверью на потеху. Сколько болтался — не знаю… Когда глаза открыл, глянул вниз, где «катюша» стояла, там — воронка глубиной в братскую могилу. Готовая. А вокруг погибшие ребята мои. Три дня я к своим добирался. Наконец набрел. Чудом немцев минул. И снова на передовую. Да куда там! Немец так долбил, что еле пятки уносили. До Сталинграда. А там я настоящую бойню увидел. Ты знаешь, от крови таял снег! Я все мечтал снова получить «катюшу». И повезло! Покатил я с ней от самого Сталинграда. Бил фрицев за все разом. За тех, что погибли под Оршей. Нам тогда едва за двадцать покатило. А скольких в войну потеряли — не счесть! Я и озверел. От установки ни на шаг. Сколько их танков покрошил, сколько машин и пехоты! А как пленных видел, трясти начинало. Но под Кенигсбергом попал в плен…
— Вместе с «катюшей»? — ахнул Кузьма.
— «Катюху» в осколки раздолбал «мессер», а меня контуженным взяли. Свои проглядели. Иль мертвым сочли. А эти — враз сунули в вагон и в Германию повезли. Но поезд нагнали наши «ястребки». Бомбить стали. Состав остановился. Немцы нас бросили. Сами наутек. А нам куда деваться? Сверху свои поливают, по обочинам — немцы прячутся. Пережидают. Ну мы доски в полу вырвали и вниз — на шпалы свалились. Немцы по нас повели пристрелку. А мы от колеса к колесу перескакивали. Не всем повезло. Больше половины все же выскочили. Фрицы нас в кольце пять дней продержали. А на шестой, ночью, мы ушли. Оказалось, далеко успели увезти. Когда своих нашли, нас узнать не захотели. Немецкими диверсантами назвали. И к расстрелу приговорил военно–полевой суд.