Лишь поздним вечером в воскресенье вернулся он в стардом. Кузьма слышал, как стукнул в стенку Яков, зовя на чай. Но не пошел. Лег спать, чтоб завтра утром отдохнувшим выйти на работу.
Всю неделю столяр ремонтировал подвалы. В них уже стали складывать продукты, поторапливали Кузьму. И тот работал дотемна.
— Петли нужны для дверей, скобы и уголки для полок. Мои запасы кончились, — сказал он Якову в конце недели.
— Завтра в магазин с завхозом съездите. Возьмете все, что нужно, — ответил тот. И утром Кузьма поехал в город.
В хозмаге столяр растерялся от выбора. Еще полгода назад днем с огнем не сыскал бы таких шурупов, петель, завесов, теперь их — сколько хочешь! Кузьма набирал впрок, пересчитывая каждую покупку, как вдруг кто–то крепко вцепился ему в локоть.
— Миленький! Я ж тебя сколько времени ищу повсюду! — увидел женщину с раскрасневшимся от волнения лицом. Она ни за что не отпускала локоть мужика, а тот никак не мог ее вспомнить и вырывал руку из цепких пальцев. — Забыл меня? А я соседка Шурки, у какой ты избу чинил. Рядом живу. Помнишь, я ее скотину доглядывала, когда она у Алены была? Так вот ты мне до зарезу нужен. Помоги в избе наладиться с полами. Я уплачу! В обиде не будешь! Не откажи, голубчик!
— Времени нету!
— Ну, через неделю! Я дождусь! Ну кто, кроме тебя? Другие — забулдыги! У тебя руки — золото! — хвалила баба напропалую. И Кузьма не устоял, согласился прийти через неделю. Назначили время. Столяр, как и обещал, минута в минуту постучал в окно, прошел в дом, даже не глянул в сторону Шуркиной избы.
А напрасно… Шурка за это время немало пережила и передумала. Она как раз стояла у окна, когда остановился автобус, и увидела Кузьму.
Ох и затрепетало сердце бабы! Она мигом бросилась к двери, чтобы, едва заслышав стук, открыть ее. Но… Ни стука, ни шагов… Она выглянула во двор. Там пусто. Никого нет у калитки. Куда ж делся Кузьма?
Шурка вышла на крыльцо, услышала стук в окно к соседке. По спине холодные мурашки побежали. «Неужели к ней пошел? Когда успели снюхаться? Ведь скотину ее бабка доглядывала! А может, и Нюрка приходила? Но как же глаза бесстыжие не лопнут? Меня заставляли сороковины по Алене блюсти, а сами? — засела внутри боль. — Что же делать? Как помешать им?» — думала Шурка отчаянно. И ничего умнее не нашла, как сходить к соседке за солью.
Едва вошла на крыльцо, услышала доносившийся из дома громкий голос Нюрки:
— Раздевайся, родненький! Проходи. По тебе тут всякая половица соскучилась.
«Вот это да!» — прикусила губу Шурка, не зная, что и делать.
— Да время у меня есть. Я не спешу, — услышала голос Кузьмы и оторопела: «Во гад!»
— Давай, милый! Иди к столу. Обговорим наши с тобой дела! — позвала хозяйка и добавила: — Я ж тебя из своих рук не выпущу!
Шурка чуть не взвыла от горя: «Эх, Нюрка! Сука ты поганая! Сколько лет в соседстве жили! Дружили! Хлебом и солью делились! А теперь что ж ты устроила? Мужика у меня вздумала отбить, змея подколодная! И этот, кобель! Чуть поманили его, он уже рад за другой юбкой побежать. Ну и хрен с тобой! Коли повадился кот сало воровать, уже не отучишь», — собралась уйти с крыльца неслышно. А до слуха, как нарочно, донеслось:
— Вон нашей соседке хоромы сделал из развалюхи! Она, поди, неблагодарная осталась. Мы не такие. Уплатим, сколько скажешь, чем захочешь! Только не уходи!
Шурку в дрожь бросило.
— Дня три придется у вас пожить! — услышала Шурка ответ Кузьмы.
— Да хоть всю жизнь у нас живите! — заливалась Нюрка.
Шурка бегом кинулась со двора. Скорее к себе домой, чтоб не слышать и не разреветься, вскочила в калитку. «Какая соль? Говном всю душу облили!» Ввалилась к себе, задыхаясь от зла на соседок и Кузьму.
Теперь Шурка наблюдала за окнами соседского дома. Она возненавидела в нем всех, даже серого толстого кота, выскочившего из сарая с визгом.
«Что им, в доме места мало? — подумала зло. Но решила не выходить, дождаться темноты. — Три дня он у нее будет. У меня на столько не задерживался. А тут почуял сучку и сопли распустил. И стыда нет у них! Ну и ладно! Не будет тебе, Нюрка, счастья. От тебя тоже сбежит!» Решила по темноте подсмотреть за соседкой. И, едва стемнело, подкралась к избе, заглянула в окно. Увидела бабку, та готовила что–то у печки. Рядом с ней на кухне не было никого.
В окне комнаты, через узкую щель меж занавесок, увидела Кузьму, он уже сдвинул мебель в спальню, теперь сидел на диване. Отдыхал. Рядом с ним — Нюрка. Кофта расстегнута. Коленки заголились, к Кузьме жмется. Тот еще не приметил либо не торопится. А Нюрка спешит.
Шурка видит, как соседка, совсем обнаглев, погладила плечо, потом руку Кузьмы. Что–то лопочет, откинувшись на спинку дивана. Тот улыбается. Но свои руки пока при себе держит.
«Ждет, когда сама осмелится. Ему терять нечего!» — злится Шурка. И видит, как Нюркина рука скользит по колену Кузьмы. Вот Анька выключила свет. Шурка поняла: все! Схомутала соседка Кузьму. Увели его из–под носа. Хотела уйти. Но в эту секунду зажегся свет.
Шурка увидела столяра, вставшего с дивана во весь рост. Нюрки уже не было в комнате. А Кузьма взялся за пол.
«Не обломилось! Небось старуха помешала им! — подумала Шурка и поняла: пока будет гореть свет, столяр станет работать. — А и что я могу? Не помешаю! В чем упрекну Аньку? Ну кто он мне? Не любовник, не муж! Да и Кузьма, появись я теперь, враз все поймет и высмеет вместе с соседкой. Скажет, что на шею ему вешаюсь. Ан не будет по–вашему!» Включила свет у себя. Села перед телевизором, накинув на плечи цветастую шаль, открыла окно, чтоб видели соседи — не тоскует, не горюет и не плачет баба.
Хорошо, что не увидят душу Шурки, больную, плачущую. Рядом с телевизором примостила зеркало. В него соседские окна видно, всякое движение, каждого человека. Вон Кузьма к окну прилип. На нее уставился. А может, смотрит в ночь, забыв о Шурке. «Другую зазнобу заимел», — колет самолюбие. Но баба не оглядывается, не зовет. И Кузьма отошел от окна, наглухо задернув занавески. Через них, сколько ни старайся, ничего не видно. А через час у соседей и вовсе свет погас. Шурка не смогла уснуть до утра.
Нюрка даже не глянула на дом соседки. Радовалась, что ее дом будет приведен в порядок и скоро она вместе с матерью сможет ходить по дому, не боясь прогнивших половиц. Ведь вон на кухне весь пол провалился. Ступить страшно. Но теперь… Пришел Кузьма. Главное, чтоб сделал…
Столяр уже в первый вечер сделал немало. Сдвинул мебель, снял доски с пола, заменил подгнившие лаги на крепкий брус, размерил, напилил для пола новую сороковку, остругал, подогнал одну к другой. Решил утром проверить, как ляжет пол. И далеко за полночь собрался лечь спать. Но увидел в окне напротив — Шурку. Невольно засмотрелся на бабу. Но тут услышал сбоку оброненное вполголоса:
— Пустоцветка… Льдина… Так–то вот жила сама для себя. Ничем не утруждаясь, ни о ком не заботилась, не переживала. Потому ни сединки, ни морщинки нет.
— У всякого своя беда в судьбе. И ее не обошло. За что ж ты так соседку невзлюбила?
— У нее беда? Да что с тобой, кто натрепался? Велико горе — мужик от нее ушел! А и как мог жить, если она не беременела и никогда не хотела иметь детей! Ведь предлагал ей Василий усыновить чужого. Клялся навсегда забыть про пьянку. Она не согласилась! Для себя жить хотела! — поджала губы Анна.
— А ты не так живешь? Тоже ни мужа, ни детей! Вдвух с матерью! Чего ж Шурку судишь?
— Эх, Кузьма! Были у меня и муж, и сын. Жили семьей. Да еще как дружно. У моего Толика руки — золото. И сам лучше и не придумать. Не мужик — орел!
— А где ж теперь летает?
— Погиб он. В Афганистане. Он же военным был. Всю жизнь. За полгода до конца войны проклятой сгинул. Прямое попадание. Даже хоронить было нечего. Привезли железный ящик вместо гроба. Велели закопать быстро, не вскрывая. Мы спешить не стали. И все ж попросили сварщика открыть тот цинковый ящик. Он разварил. А там от Толика только рука. Больше ничего не осталось. Не нашли, видно, разнесло во все стороны. Руку его я узнала. Похоронили. А потом забрали сына в армию. Не поглядели, что единственным мужиком в доме остался, заботчиком и кормильцем. Не глянули, что после смерти мужа я сама полуживой была. Артемку как сердце из дома взяли. И через год — в Чечню. А ведь обещались не посылать нашего на войну. Мол, в Подмосковье служить станет. Я и поверила. А его к войне готовили. Когда получила от Артемки письмо, уже из Грозного, перед глазами все поплыло. Обманули нас! Сын написал, как тяжко ему. И попросил молиться за него. Но через три месяца погиб, — полились беззвучные слезы по щекам.