И в каком гробу какие скачут полмолодки,И кому какие милы для любовной сходки.
Так перхает в очи тьмою вихорь-торопыга,Что не знают, кто Свидрига, кто из них Мидрига.
Отворяется им смерти черная хорома:«Будет вам по домовине, будете как дома!
Вон таращится загробье глазом, ровно зевом:Для тебя, Свидрига, – правым, для Мидриги – левым!»
И попадав на коленки, заплясали живоНа коленках, на коленках – прямо у обрыва.
А потом – на четвереньках, а потом – на пузе,Дружка дружку обнимая, а потом валтузя.
И свихрились в домовины, как ненужный сметок,Да блеснули из пучины высверком подметок!
Вишня
Как-то вишню в саду у владыкиОзарили закатные блики —И узрел ее, полную жаром,И поддался погибельным чарам.
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
«Поклоняются люди и птицам,Поклоняются звезд вереницам —Я в тебя буду веровать свято,Вишня, вишня! Сестрица заката!»
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
«Пронижи мне, о зорькая зорька,Мою душу, где буйно и горько…Здесь во саде – затишья затишней…»И устами тянулся за вишней.
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
И тянулся он к скорби заклятой,Каменел он, безумьем объятый,И не знал, что не дни и недели,А столетья над ним пролетели.
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
Обрела через то целованьеВишня присное существованьеИ, в укроме из листьев блистая,Пламенела, навек молодая.
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
Расточился он облачком мрака,По себе не оставив ни знака, —Лишь уста, что ее целовали,В безмятежном саду вековали.
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
И ей песенку пели из ночи:«Чтобы грезить, нам надобны очи,Но какой бы ни жили судьбою,Мы навеки пребудем с тобою».
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
Шли девицы, юны и пригожи,И дивились, к чему и почто же.«Бы, уста, если жаждой томимы, —Разве вас напоить не могли мы?»
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
«А могли б не одной вы девицеДать любовь, без которой крушится!Что за хворь прикрутила вас путойК этой вишне, от сока раздутой?»
Ах, горю я и страждуНе про чью-то про жажду!
Пила
Ходит по лесу губница, тонкая, как пилы,Да молодчиков чарует чарами могилы.
Углядела паренечка где-то средь долины:«Тебя алчу, сон единый – диный-мой-единый!
Припасла я поцелуев для моей голубы,Будут блески, недоблески – и стальные зубы!
Зачаруйся, как посмотришь на мою улыбку,Обоснись моими снами – снами невпросыпку!
Ляг в ромашки головою, головою в маки,Ляг со мной на знойном зное – и в лесном полмраке!»
«Загорятся мои ласки огненным раскалом,Поцелую поцелуем свеку небывалым!
Отпихну я всех молодок, что в моей во власти, —От любви они слезятся, словно от напасти.
Мне примериться бы плотью к этой новой плоти,Запурпуриться губою для кровавой хоти!
Чтобы нам с тобой друг дружку не любить по-разну,Я на зубьях, я на зубьях трепетом увязну!»
Скрежетнула упоенно, разострила зубки:«Это – счастье, это счастье – слаще лесорубки!»
А над ними золотисто вербы зашептали —Да зазнал прикосновенья распаленной стали.
Что уже отцеловала – пилит вполовину:«Много душ для замогилья из тебя я выну!»
Разлобзала, раскромсала, хохотнула с прыском:«Вам счастливого посмертья, крохоткам-огрызкам!»
А потом в чужие страны зашвырялась плотью:«Нынче Боженька рачитель смертному ошметью!»
Те собраться бы хотели в преждебывшем теле,Да узнать один другого больше не умели.
Поначалу из пылищи заморгало веко —Было то морганье века, но не человека!
Голова, что ищет шею, катит вдоль запруды,Словно тыква на базаре выпала из груды.
Горлом, что ему досталось, яр отъемно дышит,Ухом, вздернутым на ветку, верба что-то слышит!
Пара глаз, лишенных блеска, тухнут поедину:Тот вкатился в муравейню, этот – в паутину.
Та нога пошла присядкой у лесных закраин,А вторая в чистом поле ходит, как хозяин.