Май идет сухой, пожалуй, даже жаркий. В апреле нет-нет да и перепадали дожди, но вот уже более двух недель — солнце и солнце.
Ранняя капуста высажена, огурцы тоже взошли, хорошо идет в рост и помидорная рассада. Вот только кто скажет, когда все это начинать высаживать в грунт! Высадить сейчас? А вдруг заморозки ударят — в мае, бывает, что и белые мухи летают. Погодить? А если вот такое солнце будет жарить — земля-то высохнет и самое золотое время будет упущено… Немалый доход дает колхозу огород, но и хлопот-забот с ним много.
В нынешнем году овощной огород увеличен до двенадцати гектаров. Двенадцать гектаров — это очень много. Легче в зерновом поле посеять и убрать триста, чем обиходить эти двенадцать. Одной только воды на полив сколько потребуется…
Вспомнив о воде, Алексей Федорович захотел заодно и посмотреть, как подвигаются дела на строительстве плотины. Набирается ли вода в пруду хоть для первых поливок.
По дороге на плотину Алексею Федоровичу повстречался тот самый Валька Ремизов, о котором шла речь на заседании правления. Похоже, Валька был в изрядном подпитии: шел как-то бесцельно и ступал нетвердо.
— Что у тебя за праздник сегодня, Валентин? — спросил тракториста Алексей Федорович.
— А почему именно праздник? — останавливаясь, философски возгласил Валька. — Что я немного того… ну, скажем точнее — выпил? Так вы, Алексей Федорович, разве не знаете, что пьют не только по праздникам. Еще пьют или с радости, или с горя, или от безделья. Три причины… Не верите? Истинно говорю, хоть кого спросите. И я выпил сразу по двум причинам: с горя и от безделья… Я думаю, что я хорошо вам все объяснил.
— А ты, оказывается, философ.
— Кто-кто? — то ли не расслышал, то ли не понял Валька.
— Философ, — повторил Алексей Федорович, — мудро думающий человек.
— A-а, это тот самый Секкель? — начал вспоминать Валька. — Постой, не Секкель, а Геккель…
— Ты хочешь сказать: Гегель? — подсказал Алексей Федорович.
— Он самый!.. Простите, Алексей Федорович. В армии на политучебе рассказывали, забывать начал. И образование у меня только семь классов. Но, — Валька поднял вверх указательный палец, — но думать — это вы верно подметили — думаю. Каждый тракторист, я вам скажу, — философ. Работаешь, пока трактор исправен, — думаешь а что еще делать?! Поломался трактор, выругаешься, душу отведешь и снова начинаешь думать. Начинаешь думать, как поломку исправить…
До нынешнего дня Алексею Федоровичу как-то не приходилось видеть Вальку пьяным, а уж таким разговорчивым — и тем более. Ты смотри-ка, разошелся, прямо хоть на трибуну…
— Говоришь: от безделья. А сказывали, ты на плотине работаешь?
— Работал полдня, а потом Михатайкин… да, да, сам Михатайкин уволил. Уволил!.. Завтра же беру паспорт и уезжаю в Чебоксары — там трактористы-бульдозеристы — во! — тут Валька шаркнул ребром грязной ладони по своей тоже не очень чистой шее, — во как нужны. А может, на Север к своему другу детства Пете махну… Словом, окончательное решение будет зависеть от того, какой нынче сон увижу… А заранее знаю только то, что в этом году обязательно женюсь и возьму какую-нибудь красавицу с румяными щеками и толстыми губами — чтобы интересней было целоваться…
Слушая пьяную Валькину болтовню, Алексей Федорович начинал понимать, что нынче утром у него с председателем произошел какой-то крупный разговор, после, которого Михатайкин отстранил тракториста от работы, а на заседании правления хотел задним числом утвердить свое самоличное решение. Валька же пока еще не знает, чем кончился разговор о нем на правлении.
— Вот что, Валентин. Решением правления ты оставлен на работе, а только оштрафован на пять рабочих дней. Ты лучше скажи, чем ты не потрафил председателю?
— В-эй, — махнул рукой тракторист, видимо не желая отвечать на вопрос. — Не Михатайкин слушается правления, а оно само слушается Михатайкина… А оштрафовали или не оштрафовали — какая разница, я все равно уеду. Пока, Алексей Федорович, — Валька хотел было на прощание протянуть руку, но заметил, что она в машинном масле, и только поднял ее и, помахивая, пошел вдоль по улице.
«А что, возьмет да и уедет, — провожая взглядом тракториста, подумал Алексей Федорович. — А ведь сам Вася Берданкин говорил, что Валька — один из лучших механизаторов… Эх, Федот, Федот, если только из-за одного того, что кто-то нечаянно наступил тебе на любимую мозоль, задел твое самолюбие, ты будешь выживать из колхоза — с кем ты тогда останешься?!»
Валькин бульдозер, почему-то с плугом на прицепе, стоял на краю овражного склона, а остальные два продолжали наращивать уже достаточно высокую запруду.
Запруда-то высокая, а вот пока не заметно, чтобы перед ней копилась вода. От жаркой погоды, видать, и родники ослабели. И если сегодня-завтра высадить в гряды огурцы и капусту — придется, как и в прошлые годы, возить воду на машинах. Нужен, да еще как нужен, дождь. Однако никаких признаков, предвещающих изменение погоды, пока не видно: и на небе ни облачка, и старые раны молчат…
Пускаясь в обратный путь, Алексей Федорович сквозь нечастые столбы хмельника увидел копошащихся на чьем-то огороде людей. Что они делают? Уж не высаживают ли огуречную или какую другую рассаду, на вёдро глядя? Интересно!..
Нагорная улица, на задах которой возводилась плотина, входит в бригаду Егора Ивановича. Так что приходилось бывать здесь Алексею Федоровичу не часто, и он не смог сразу определить, на чьем именно огороде идет работа. Ну, и то, конечно, сюда надо прибавить, что больше двадцати лет он не жил в деревне и теперь только как бы заново начинает узнавать многих ее жителей, особенно молодежь.
На ближнем конце участка, за огорожей, стоял дед Ундри. Уж кого-кого, а деда-то Ундри Алексей Федорович зпал.
— Добрый день, Андрей Петрович, — поприветствовал он старика. — Сил вам и успеха в работе!
Дед выпрямился, потирая одной рукой натруженную поясницу, а другой втыкая в землю лопату. Лопата угодила на вывороченные толстые корневища люцерны и, как следует не воткнувшись, упала на землю.
— Спасибо, Алексей… Силы-то нам нужны, работы остается еще много, а года наши… Эх, где мои семнадцать лет!.. Да ты заходи, вон там огорожа порушена — в нее и заходи.
Только теперь, приглядевшись, Алексей Федорович заметил, что на огороде идет посадка картошки под лопату: дед Ундри готовит лунки, а женщины кидают в них картошку и засыпают землей.
Ему вспомнилось, как отец тоже сажал на своем огороде картошку вот так же — под лопату. Но двор их был расположен на низинном месте, там всегда было сыро, ж земля высыхала не скоро. Но на Нагорной-то улице какая может быть излишняя влага — на то она и зовется Нагорной? Зачем же дед Ундри сажает под лопату? Или, может, он за этими ясными солнечными днями уже видит, угадывает сырое лето? Ведь старики — народ мудрый, они, бывает, довольно точно угадывают погоду наперед…
Но не успел еще Алексей Федорович что-либо спросить у деда, как тот сам начал разговор. Начал как-то странно, издалека.
— Лексей, ты майор, человек много знающий, разъясни мне, старику, разрешается или не разрешается колхознику держать корову?
— Что за вопрос, конечно же, разрешается, — еще не понимая, куда клонит старик, ответил Алексей Федорович.
— И я говорю эдак же, и радио так говорит, и газеты так пишут. Все говорят: имейте корову… Но ты посмотри, что наделал Михатайкин: люцерну — люцерну, которой как раз и надо кормить ту корову, — он ее испортил трактором. Как это понимать? Нешто радио велит так делать? Или газеты пишут, что так надо поступать?
— Постой, разве это твой огород?
— Коли был бы мой, я бы его и близко не подпустил. Я тридцать шесть лет в колхозе отработал, и до моего участка не только Михатайкин, но и сам прокурор не посмеет прикоснуться. И не потому что земля мне нужна — из-за прынципа! — старик сделал ударение на последнем слове. — А земли мне скоро понадобится три метра, если и того не меньше — росту-то я не богатырского… Розин это огород — вот чей. Над ней измывается Михатайкин. И вот я и хочу тебя спросить: разве для него закона не существует? А если существует — зачем вы ему позволяете бесчинствовать? Ты, Лексей, майор, большой человек, а вдобавок и колхозный партейный секретарь — разъясни мне, старому дураку, растолкуй.