— Плохо ли бы солому настоящей крышей заменить, да только где ее возьмешь, да и денег она немалых стоит.
— А мы тут на правлении покумекали и за добросовестную твою работу в колхозе решили бесплатно и лесу на подгнившие венцы, и шиферу на крышу отпустить. Вот так.
Как и нынче Ягуру Ивановичу, так и тогда председателю долго ничего не мог сказать дед Ундри. До самого сердца тронули его слова Федота Ивановича. И не только тут дело в бревнах да шифере было — честь, которая ему была колхозом оказана, честь больше всего ему сердце порадовала. Значит, не зря он жизнь прожил, не зря и в войну, и в тяжелейшие послевоенные годы своим потом землю поливал и нередко за свою работу ничего не стоящие «палочки» получал. Значит, оценили его честную, добросовестную работу!
Точно так же, то ли два, то ли три года спустя, заменил дед Ундри соломенную крышу на шиферную и над двором. И после этого во всем Хурабыре не осталось ни одной — ни единой! — соломенной крыши. Вот тут и не похвали Михатайкина! Не просто ему, деду Ундри, еще кому-то да еще кому-то доброе дело сделал — всю деревню заново перестроил да под белые крыши подвел! Понятное дело, люди за свои деньги строились, если не считать, вроде него, стариков-пенсионеров. Но ведь деньги деньгами, а сунься того же леса или шифера достать — и за хорошие деньги не достанешь. Михатайкин достает! И для колхоза достает, и для колхозников.
Да, характером председатель крутоват. Особенно строг он к тем, кто в колхозе только числится, а норовит все больше по шабашкам работать, длинные рубли сшибать. К честным же работникам Михатайкин относится по-хорошему, с уважением. Если, конечно, как говаривали в старину, шлея под хвост не попадет, как с той же Розой вышло.
Опять мысли деда Ундри вернулись к Розе. Непонятно ему, то ли причиной председательской злости оказался его дурной характер, то ли в его глазах Розу кто-то оговорил, оклеветал. Ну, ладно ему, старику, не все тут понятно. Но председатель-то должен же попять, что ни в чем перед ним эта молодая бабенка не виновата! Обязательно ему надо это понять. Надо не только для Розы, но и для себя самого. А то если нынче одного работника ни за что ни про что обругает, завтра на другого зря ополчится — какой же тогда он председатель будет? И на чем, на ком колхозу и рабочей дисциплине тогда держаться? На страхе божием? Но ведь это раньше в бога верили, а нынче кто верит…
11
— Салам, дедок!
Задумавшийся дед Ундри даже вздрогнул от неожиданности. И еще не повернув головы, по одному только голосу узнал: Ванька Козлов.
— Здорово живешь, парень. Присаживайся, отдохни.
Они стояли у дома Ундри. Между двумя ветлами была вбита и поставлена на два столбика доска. На эту лавочку дед Ундри и приглашал Ваньку.
— Что ж, можно и присесть, — сам себе милостиво разрешил электромонтер и красивым — Ванька все делал красиво — заученным жестом сбросил на землю с широкого брезентового ремня железные цепи.
Помолчали. Да и о чем говорить деду Ундри с человеком, у которого поднялась рука отрезать проводку у беззащитной женщины!
— Фу, жарче, чем летом, — сказал Ванька. Сказал просто так, чтобы не молчать.
— Да, припекает, — в тон ему ответил старик.
Ванька сдернул с головы голубой берет, рассыпал по лбу и по вискам свои русые кудри.
— Васлея Берданкина не видел? Со вчерашнего дня ищу. Не иначе где-то в гостях сидит и меня поминает — в горле с самого утра першит. — Ванька облизал пересохшие губы.
— Видел твоего Ваську утром, — бесстрастно сказал дед Ундри.
— Где видел? — оживился монтер.
— А вон там, где пруд прудят.
— Мерси, — поблагодарил галантный Ванька и потянулся за своими цепями.
— Сядь, не суетись, его там уже и след простыл, — остановил монтера дед Ундри и неожиданно для самого себя приврал: — Вдребезину пьяного домой увели.
— Не зря же у меня горло пересохло, — Ванька с минуту стоял в растерянности, не зная, что предпринять, куда идти.
А дед Ундри за эту минуту успел кое о чем подумать, и у него созрел не менее хитроумный, пожалуй, чем в стычке с Берданкиным, план. Дед подумал, что если уж он бригадира Васю оставил в дураках, так неужели не сумеет охмурить и его дружка Ваньку Козлова?! Только дело надо повести тонко и ни в коем случае с Ванькой не ругаться. Руганью тут ничего не добьешься, а только испортишь: Ванька кроме Федота Ивановича никоего не боится и никому не подчиняется.
— Чуткое у тебя горло, Ваня, — уже не прежним холодным тоном, а участливо, почти ласково начал дед Ундри. — Кстати и ко времени пересохло. Зайдем в избу, посидим, авось найдется, чем промочить. Если меня стариковская память не подводит, что-то там оставалось.
— Мне Ваську бы найти… И Федот Иванович куда-то запропастился. Уж не вместе ли они?
Ванька вроде бы отнекивался, но дед Ундри видел, что ото делалось всего лишь для вида.
— Если вместе, так вместе и пьяны. А трезвый пьяному, как и гусь свинье, не товарищ.
— И то верно, — охотно поддакнул Козлов.
В тени уже зазеленевших ветел они прошли во двор, а двором — в избу.
— Старая, приготовь-ка нам закусить, — крикнул еще из сеней в приоткрытую дверь дед Ундри.
Из избы никто не ответил, а когда они туда вошли, оказалось, что старухи дома и нет вовсе.
— Должно быть, к Розе убежала, — объяснил дед Ундри и сам стал готовить закуску.
А Ванька, удобно устроившись на диване, тем временем огляделся.
Еще когда они с дедом Ундри проходили двором, Ваньке бросилась в глаза чистота и порядок во всем. Та же чистота и продуманный порядок царили и в избе. Посреди ее, вровень с печкой-голландкой, тянулась тесовая перегородка. Перегородка делила избу на две уютные комнатки. В передней через дверной проем видна никелированная кровать, застланная красивым одеялом, этажерка с книгами и семейными альбомами, тюлевые занавески на окнах. Комната, в которую они пришли, была поменьше, но во всем остальном ничем не уступала передней. Диван, на котором сидел Ванька, был покрыт нарядным ковриком; буфет блестел упрятанной в него посудой как-то по-праздничному; даже домотканые, незатоптанные дорожки на полу и то радовали глаз своей пестрой яркостью.
Ванька знал, откуда в доме и книжки, и эта чистота л порядок: обе дочери Андрея Петровича — учительницы. И хоть ни одной из них в деревне нет — заведенный ими порядок свято блюдется. Обе давно замужем; одна — в Москве, другая не то на Сахалине, не то на Камчатке. Но свой родной Хурабыр не забывают: почти каждое лето приезжают и привозят с собой внуков и внучек.
— При такой жизни, — Ванька обвел рукой избу, — тебе, дед, и умирать небось не хочется.
— А зачем умирать? — весело отозвался старик. — Мы еще поживем.
Он выставил на стол сваренное еще утром мясо, копченую рыбу, рядом с рыбой положил несколько перышков зеленого луку, нарезал хлеба.
— Ну, а теперь — главная пища, — сказал дед Ундри, доставая из буфета бутылку водки. — Чем будем: рюмками или стаканами?
— Рюмками, — сглатывая слюну, по при этом все же не теряя достоинства, ответил Ванька. — Что за интерес хлебать стаканами? Я не Вася Берданкин, не шаляй-валяй. А люблю по-человечески… Выпить и напиться — две большие разницы! — Тут монтер поднял вверх указательный палец. — Скажи, дедуля, ты хоть раз Ивана Козлова видел пьяным?
— Да вроде бы не приходилось, — вприщур, с лукавинкой, поглядывая на Ваньку, дипломатично ответил дед Ундри и налил рюмки.
— И не увидишь… — Ванька приготовился сказать что-то еще, но, увидев полные рюмки, не выдержал, поднял свою: — За твое здоровье, старина!
Верный только что изложенному взгляду на выпивку, Ванька не взял да опрокинул рюмку — нет, он со смаком, долго цедил ее сквозь зубы. Так пьют лошади холодную воду.