** Ледник во Французских Альпах, Верхняя Савойя, в массиве Монблан, длиной 12 км.
Я, до женитьбы менявший подружек каждые два-три месяца, отчаянно робел перед этой девчонкой, косившейся на мое обручальное кольцо. Для смелости я попытался взбодриться в молодежных клубах и толчее автовокзалов и стал уносить с собой килограммы брошюр, которые ночью, в трейлере, обнюхивал, надеясь уловить ее ванильный запах, пока не засыпал среди ларзакских овец и меркантурских серн.
Наила неутомимо подбирала мне вариант за вариантом, я же каждый раз отвергал их в последнюю минуту и задавал ей новые координаты. Я даже подписал страховку на случай возврата, идеальное транспортное средство для такого путешественника на месте, как я. Наила включилась в игру и исполняла свою роль со старанием и удовольствием. Поначалу это удовольствие лишь на одну треть объяснялось интересом ко мне, а на две остальные - затаенным ликованием, которое наполняло ее при появлении коллеги, фикусной барышни. Неделю за неделей каждый день, возвращаясь с обеда, она заставала нас в очередном воображаемом путешествии; мы преодолевали сотни километров, чтобы уменьшить разделявшее нас, сидящих рядом, расстояние, она же тихо бесилась.
Наконец как-то в понедельник я решился... Это было в Шалон-сюр-Сон, где надо было ждать три часа, прежде чем пересесть в автобус на Лонле-Сонье. Я шепотом спросил ее, свободна ли она вечером. Она с сожалением пожала плечами, ткнула в расписание и сказала, что нам не хватит времени. Я истолковал это как формальный отказ и ответил на него трехнедельным отсутствием. Застыв на полдороге, тоскуя и упиваясь своей тоской, я не знал, что сильнее: печаль от того, что я не вижу Наилу, или радость от того, что, не видя ее, тоскую и просиживаю ночами перед мольбертом, безуспешно пытаясь ее изобразить.
- Да трахни ты ее, - сказала мне Фабьена как-то в воскресенье, когда мы выходили из церкви. На улице шел дождь.
- Что-что?
- Трахни, говорю, ту бабу, которая застряла у тебя в голове. По крайней мере перестанешь на меня огрызаться, натыкаться на фонари, извиняться перед ними да петь Брассан-са во время мессы.
Первый раз в жизни я был на грани того, чтобы обмануть жену, но она ухитрилась и тут мне подгадить.
Спустя три дня я нашел в почтовом ящике открытку с видом на МонСен-Мишель, отправленную из отделения у нас на углу. На ней бледносиней ручкой наклонным почерком было написано: "Открылась прямая линия Эпиналь - Шатору". Назавтра, когда я толкнул дверь агентства, Наила обратила на меня уже готовую улыбку, которую надела для разговора с семейством, ехавшим по тарифу "киви". Их заявка на билеты томилась в ожидании под мелодию из "Времен года" Вивальди, которую наигрывал коммутатор железнодорожной компании. "Добрый день, месье. Что бы вы хотели?" "Меня интересует Клермон-Ферран", - ответил я. "Попробуем что-нибудь устроить". И под недовольными взглядами киви-туристов мы снова пустились в наше сентиментальное путешествие по лабиринтам французских путей сообщения.
Перед этим я убеждал себя, что, вероятно, Наиле не позволяет вступать в связь с женатым мужчиной ее религия, да и меня в каком-то смысле больше устроят платонические отношения. С Фабьеной мне не хватало не физического удовлетворения, а радостной гармонии, не омраченной никаким расчетом и никакими обязанностями. Мне так нужна была живительная духовная близость, когда тебя поймут, подхватят шутку; так хотелось замкнуться в скобки, выгородить себе островок и думать, что впереди еще целая жизнь, ушедшее же время не упущено, а, наоборот, выиграно, так как не потрачено на неизбежный для взрослого человека конформизм... В общем, желая Наилу, я желал обрести себя. Но однажды в четверг я, как обычно, зашел в турагентство и вдруг увидел совсем другую Наилу: запавшие глаза, поджатые, побелевшие от гнева губы. Я спросил что-то про реки в Ардеше. В ответ она сообщила, что ей надоело выслушивать ругань отца, который обвиняет ее в том, что она уже не девушка. Она решила сделать его упреки обоснованными и наметила в помощники меня, если, конечно, меня не затруднит такая услуга. Эта прямота, не слишком лестная для моего самолюбия, странным образом нашла во мне отклик, напомнив о презрительном предложении Фабьены изменять ей не церемонясь. Мы с Наилой забрались на парусный склад водноспортивного клуба и довели дело до конца, полные самых лучших дружеских чувств, которые не исчезли и в дальнейшем, когда мы научились доставлять друг другу удовольствие.
- Простите, - прошептала Наила, не глядя на меня.
- Это вы меня простите, - учтиво ответил я.
И мы оба расхохотались, лежа на расстеленном парусе. Потом встали и отыскали в пустой ввиду зимнего времени раздевалке полотенца.
Это было в прошлом году.
Что ждало нас в будущем? Может, нашей любви очень скоро пришел бы конец? Или страсть и искренность притупились бы со временем и все свелось к нудной связи? Или все же у меня хватило бы мужества - и желания - бросить ради нее семью? На что я решился бы, если бы дошло до крайности: предпочесть Наилу или пожертвовать ею?
Не удивлюсь, если окажется, что я умер от нерешительности.
С горечью убеждаюсь, что эта черта характера не исчезла и за гробом.
Напутствие меня в мир иной прошло нормально. Я ничего не почувствовал. Пожилой священник честно пробубнил всю обойму положенных молитв, но держался как-то отчужденно, словно недоумевая, почему вдруг он тут очутился. Мы видели друг друга первый раз. Ни в нашей церкви, ни в Пьер-рэ я его не встречал. Возможно, его прислали по вызову какая-нибудь служба "Требы на дому" вроде "Срочной медицинской помощи".
Мне очень стыдно, но, пока мою душу препоручали Господу, я думал только о том, что теперь бы в самый раз глот- аперитива.
Часов в двенадцать пришел из школы Люсьен, ничуть не испуганный, с ранцем за спиной и электронной игрой на батарейках в руке - видно, не отрывался от нее всю дорогу. Вероятно, хотя Фабьена все объяснила по телефону, учительница с директором побоялись рассказать мальчику, что произошло. Мать ждала его в передней. Она взяла его за плечи поверх ремней от ранца и, подготовив почву какими-то туманными намеками, наконец сказала, что в дом пришла беда и он теперь стал мужчиной. Люсьен сразу просек.
- Папа умер? - выпалил он с округлившимися глазами. Фабьена прервала на полуслове запутанные рассуждения о жизни, смерти, испытаниях и взрослении. Такая реакция выбила ее из колеи, почти... разочаровала - у нее было заготовлено еще столько красивых фраз.
- Нет-нет, - невольно вырвалось у нее в первую секунду. - То есть да... Видишь ли, он ушел, но не покинул нас навсегда - он сейчас на небе вместе с бабушкой. Понимаешь? И ты должен молиться за него, потому что...
- От чего он умер? - перебил Люсьен, всегда, как и его мать в нормальном состоянии, мысливший практически.
- Разрыв ао... Это было не больно, как укол. Папа не страдал, он ушел во сне. Крепись, малыш.
И Фабьена прижала его к себе вместе с ранцем. Наконец-то она заплакала. Хотя, как я подозреваю, не из-за меня, а из-за нависшей над сыночком угрозы гипертонии.
- Где он? - спросил Люсьен, высвободившись и стоя прямо, как деревянный солдатик.
Фабьена кивнула в сторону гостевой комнаты.
- Ты хочешь проститься?
Она погладила Люсьена по щеке и улыбнулась, как будто все понимала и хотела его пощадить:
- Это не обязательно. Ты можешь запомнить папу таким, каким он был в жизни. Например, когда приходил вчера поцеловать тебя на ночь. Вот так о нем и думай. Как будто он жив и всегда рядом. Погасишь свет - и он тут.
В это время открылась дверь с улицы и вошел Альфонс вместе с моей сестрой. Женщины обменялись взглядами. И сразу потянуло ледяным холодом.
- Ну иди же поцелуй папу! - скомандовала Фабьена внезапно изменившимся голосом.
И, даже не сняв болтающегося за спиной ранца, подтолкнула его в коридор.
- Нет, не так! - протестующе крикнул Люсьен. - Пусти меня!
Он вырвался, взбежал по лестнице и хлопнул дверью своей комнаты.
- Люсьен!
Не глядя на мою сестру, которая кладет шлем на столик и удрученно качает головой, Фабьена взбегает вверх вслед за Люсьеном и останавливается перед его дверью, украшенной наклейками с черепашкамининдзя.