- Нет, - говорит Альфонс, протирая последний лист, - брось ты эти затеи, Тереза! От твоих забот чувствуешь себя как на больничной койке. И вообще, даже если допустить, что это возможно: Мари-Па, ребенок от нее и все прочее... как ты себе представляешь, я буду изо дня в день выносить такую свекровушку? Не для того я, благодаря поэзии, дожил до своих лет, чтобы под конец увязнуть в человеческой глупости. А ЖаннаМари раньше своих детей не умрет - можешь мне поверить. Норов не даст. Ну, мне пора, до свидания, перерыв кончается.
Альфонс запирает свой домик и уходит, а Туссен еще долго обескураженно смотрит, как удаляется худощавая фигура, раскланивающаяся по пути с каждым встречным. Потом достает листок и вычеркивает две строчки. На мгновение ее ручка замирает" потом, разрывая бумагу, царапает какое-то имя. Чье именно, мне не видно, впрочем, я и так уже потерял с ней сегодня немало времени. Может, у нее новая идея: реин-карнировать меня, как пересаживают растение из горшка в горшок, - мне-то что, пусть себе тешится.
Взлетаю над "Парк-отелем", башней из тонированного стекла, которая торчит на месте бывшего городского сада, где я учился ходить. С птичьего полета вид у города малопривлекательный. Это мой первый полет, и я еще плохо ориентируюсь, но диссонанс между черепичными, разных цветов, кровлями, вычурными куполами устаревших дворцов и примитивными бетонными коробками с безобразными, до жути плоскими крышами и щетиной труб прямо-таки режет глаз, сверху это куда хуже, чем снизу. Не мешало бы проектировщикам подумать и о мертвых!
Опускаюсь на паперть церкви Пресвятой Богородицы, с непривычки это получилось довольно неловко: меня слегка мутит, как будто кружится голова. Проникаю в храм и, дожидаясь, не явится ли наш приятель полицейский погасить свой долг, перебираю молитвы. Народу много, сейчас самое время: верующие пациенты после утренних процедур и тихого часа приходят поставить свечку для усиления действия лечебных грязей. Пятифранковые монетки гулко падают в кружки соответствующего святого. Заступник пребывающих в чистилище душ, похоже, никого не интересует. Скуки ради подслушиваю грешки, вполголоса перечисляемые в исповедальне. Кюре отпускает их, зевая.
Гийома что-то нет. Возможно, он задержался на учениях или на задании. Мне не очень-то нужны его двести франков, но было бы жаль, если бы он пожадничал. Слово есть слово, Люсь-ен ему поверил, и он не имеет права обманывать малыша. Не желая разочаровываться до конца, переношусь в гараж Тортоц-ца. Условленный час еще не наступил, но лучше я подожду на месте. Освоюсь с обстановкой, в которой мне предстоит, так сказать, дебютировать в роли духа.
Люсьен точно так же изнывает от волнения в полукилометре от меня, сидя дома за супер калорийным ужином, который мама приготовила ему, искупая свое отсутствие в обед. Горячий шоколад, вафли с черникой, блинчики с каштановым кремом. А перекармливать-то его ни к чему. Еще заснет над стаканом... Фабьена спросила, приходил ли полицейский. Люсьен рассказал про сделку. С заколотыми на затылке волосами Фабьена сразу помолодела и стала похожа не на мать, а на старшую сестру своего сына. Она позвала его в кино на шесть часов. В "Рексе" снова крутят "Бродягу и красотку", мой любимый фильм, мы смотрели его два раза все втроем, и при других обстоятельствах меня бы очень тронуло это предложение. Люсьен сказал спасибо, но он должен идти к Ксавье Тортоцца заниматься географией. Нет так нет.
Без четверти шесть с бьющимся сердцем мой сын берет портфель, где лежит только стаканчик, лист крафта да еще на всякий случай "Знаешь ли ты Францию?". Но Фабьена уже ушла в кино.
- Соболезную, мадам Лормо, - говорит кассирша.
- Благодарю вас, один билет..
В глубине гаража, где горит лампочка "Запасный выход", около сливной ямы, сделали две подставки из покрышек и положили сверху три доски. От глаз мадам Тортоцца, обслуживающей бензоколонку по ту сторону запертых решеток мастерской, спиритов закрывал ряд грузовиков с опрокинутыми кабинами. В торжественном молчании Люсьен развернул лист и поставил в центр горчичный стаканчик вверх дном. Все уселись вокруг импровизированного стола на табуретках. Марко щелкнул пальцами. Самба выдувает пузыри из жвачки. Ксавье Тортоцца зажег свечку и тоном знатока сказал:
- Так им комфортнее.
В заднюю дверь вбежал запыхавшийся Жан-Мари Дюмон-сель.
- Пацаны, опоздал! - выпалил он, протирая запотевшие толстые очки. - У меня дома напряг: дядя надрался в муниципальном совете и всыпал тетке, потому что на нее наорала бабка, из-за того что она сожрала наполеоны, заказ барона Трибу...
- Не грузись, не в школе, - обрывает его Марко. - Выкинь всю эту муть из башки, вали сюда и сиди тихо.
Жан-Мари послушно садится и глядит на стакан.
- Кто никогда не занимался спиритизмом? - спрашивает Тортоцца.
Жан-Мари украдкой озирается - все сидят с умным видом. Он робко поднимает палец.
- Вот наказание! - вздыхает Марко. - Люсьен, расскажи этому олуху.
Люсьен единым духом выдает технические сведения, которые почерпнул у Альфонса, небрежно перечисляя имена и книги.
- А что это за Ламартина? - спрашивает Самба.
- Дикарь есть дикарь! - фыркает Марко.
- Я родился в Верхней Савойе! - обижается Самба.
- Вот я и говорю. Не Ламартина, а Ламартин, это тебе не телка какая-нибудь, а поэт.
- Подумаешь! Что у нас, поэтов, что ли, нет! Это в Нижней Савойе...
- Что-что?! А ну повтори!
- Не цапайтесь, - вмешивается Тортоцца. - А то духи обидятся и не отзовутся.
Савояры враждующих штатов моментально успокаиваются и временно откладывают войну. Люсьен с замиранием сердца прикасается указательным пальцем к краю стакана. То же самое делают остальные, Повисает тишина, слышен только гул включающегося каждые пять минут вентилятора.
- Есть тут кто-нибудь? - до жути важным голосом вопрошает Тортоцца.
Напыжась, концентрирую всю волю на стакане.
- Кто будет толкать, по шеям накостыляю! - предупреждает Марко.
Стакан не двигается.
- Пусть разогреется, - говорит Тортоцца.
- Думайте все о моем отце, - шепчет Люсьен.
- А я его не знал, - говорит Самба.
- Высокий такой, спортивный, волосы как у Люсьена, большой приколист, - описывает Марко. - Клевый мужик.
- Ясно, - кивает Самба и настраивается по этому портрету-роботу.
Со стороны заваленного пустыми канистрами от масла стола в дальнем углу раздается скрип. Люсьен вздрагивает, стакан качается.
- Папа, это ты?
Всей силой мысли пихаю стакан. Это все-таки не кровать. Ребята, не дыша и вытянув руки, не сводят глаз со сдвинутых пальцев. Даже вентилятор затих.
- Ты меня слышишь, папа?
Стакан вдруг срывается с места и скользит к слову "да".
- Класс! - вскрикивает сын Жана-Гю и замирает с открытым ртом.
Я и сам поражен. Волна неудержимой радости захлестывает меня, сметает все внутренние преграды. Давай, малыш, еще вопрос!
- Где ты сейчас? - сдавленным голосом спрашивает Люсьен.
Как ему объяснить? Пока я подыскиваю слова и примериваюсь к буквам на бумаге, вмешивается Тортоцца:
- Это слишком трудно. Не спеши, сначала спрашивай просто "да" или "нет", иначе он не поймет.
- Мой папа был не такой уж тупой! - вскидывается Люсьен.
- Не лезь! - говорит Марко. - Делай как чувствуешь, Люсьен.
Тишину снова нарушает скрип. Люсьен настороженно косится в угол и снова обращается ко мне. С большим трудом он выговаривает то, что мучает его больше всего:
- Ты в раю?
Врать не хочется, но стакан помимо моей воли описывает круг на месте и снова показывает "да". Люсьен испытывает огромное облегчение, и я радуюсь за него. Выходит, я не так уж соврал: возможность говорить - это и есть рай.
- Ты не сердишься, что я продал картину с кутежом в Кларафоне?
Он еще не договорил, а я уже ответил "нет". Престиж моего сына растет с каждой минутой.
- Тебе хорошо?
Снова "да". Стакан перемешается все быстрее и увереннее. Главное наловчиться.