Да, он многие годы собирал казачьи песни. Однако песня для эпиграфа «Тихого Дона» не была составлена из трех ее вариантов – в основе лежит сокращенный вариант рукописи «Булавинского бунта». При обработке песни был повторен и впервые нащупанный Крюковым в «Шульгинской расправе» прием сокращения текста: все риторические повторы изымаются и песня по сути превращается в стихотворение.
Не только восхождение текста из «Тихого Дона» к неизданной крюковской записи (это можно оспаривать, ссылаясь на покуда невыявленные публикации рубежа XIX–XX веков), но сам метод обработки фольклорного текста указывает на то, что эпиграф к роману отредактирован автором «Булавинского бунта».
К огда в 1928 в журнале «Октябрь» появились первые главы «Тихого Дона», еще остававшиеся в живых поклонники Крюкова в голос возопили: «Да это ж Федор Дмитриевич писал!» В марте 1929 рты им заткнула газета «Правда» «…врагами пролетарской диктатуры распространяется злобная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи». (Забавная проговорка: клевета о том, что якобы… плагиат!)
Лет за десять этих, уже не кричавших, а шептавших, успокоят по-сталински.
В 1974, в Париже, с предисловием Солженицына была издана книга Ирины Медведевой-Томашевской «Стремя Тихого Дона». Книга о том, что самый знаменитый советский роман написан лютым врагом советской власти.
С конца 1980-х Крюкова стали понемногу издавать, но, как подсчитал библиограф А. А. Заяц, десять томов его сочинений разбросаны по периодике конца позапрошлого и начала прошлого века. Десятки параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» выявил ростовский исследователь Марат Мезенцев. Не все они убедительны. Но на закате советской власти еще не было электронных поисковых систем. Да и персональные компьютеры были у немногих.
Писатель Федор Крюков плохо издан и поверхностно прочитан.
Опубликованная в 1909-м благополучном году его повесть «Зыбь» – лишь зарница грядущих гроз и бед, и потому по мощи с бурей «Тихого Дона» не сравнится: не было еще ни трагедии Германской войны, ни революции, ни большевистского переворота. Не было той концентрации трагического, которая и дала великого писателя, задумавшего писать бытовой роман о казачестве в 1912-м и еще не знавшего, что через два года начнется российская катастрофа. Пушкинский принцип «свободного романа» (если угодно – романа-дневника) сработал и на этот раз. Трагедия преобразила бытописательную ткань так, как она способна преобразить только душу художника.
М. Т. Мезенцев заметил, что Фе дор Крюков – художник, не боявшийся самоповторов. (Уточним: то, что на первый взгляд представляется самозаимствованием, можно назвать каноном . Этот метод литературной работы очень похож на метод работы нерядового иконописца. Суть его в развитии и переосмыслении уже раз написанного, в попытке каждый раз написать лучше, чем в прошлый раз.)
При этом Крюков не боится вербальных повторов даже в одном абзаце. Это не недосмотр, а черта стиля: таким образом ткется затейливый узор его поэтической ткани. Именно узор , словесный обряд, строго расчисленный и регламентированный традицией, как фольклорный хоровод :
«Грело солнышко. Тонкие тени от голых веток робким сереньким узором ложились на зелено-пестрый ковер непаханой балки. Тонким, чуть уловимым, нежно жужжащим звоном звенели какие-то крошечные мушки с прозрачными крылышками, весело кружились в свете, нарядные, резво-радостные, легкие, праздничный хоровод свой вели... И тихо гудели ноги от усталости. Тихо кралась, ласково обнимала голову дремота. Так хорошо грело спину солнышко…» («Зыбь»).
Орловский журналист Владимир Самарин вспоминал, как поразило его когда-то интонационное родство повести Крюкова «Зыбь» (1909) с пейзажными описаниями «Тихого Дона»:
«Пахло отпотевшей землей и влажным кизечным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце».
Считается, что интонация иногда может совпасть и случайно.
Но не могут просто так «совпасть» десятки стилистических конструкций, поворотов сюжета, редчайших эпитетов и нигде не зафиксированных поговорок, авторских метафор и таких диалектных словечек, которых до Крюкова и после него не использовал ни один из русских писателей. (Разумеется, кроме автора «Тихого Дона»).