Леля задыхалась. Ее тихий напряженный голос звучал, как крик о помощи.
-- Яша был гордостью Сергея Викентьевича. Где он? Отняли его...
-- Леленька, Леленька! -- в замешательстве воскликнула Галя. И вдруг она закричала почти во весь голос. -- Так ведь и у меня хотят отнять любимого, разве не так? Он меня не понимает, и я его не понимаю...
В палату вбежал дежурный врач и выпроводил Галю в коридор.
-- Вас зачем сюда впустили? Волновать больную?!
... С каждым днем на тумбочке росла стопка официальных ответов: "Ваше письмо переслано в Министерство высшего образования, откуда вы..."
К ее судьбе были бесчувственны. Бесчувственны!
Теперь у ее чуть освещенной койки днем и ночью дежурила медицинская сестра. Один консилиум следовал за другим. Очередной диагноз отбрасывали вместе с листком календаря.
Ясно было лишь одно. Главный врач сказал это измученным голосом, выйдя вместе с коллегами из палаты Светловой:
-- Мы ее теряем...
Ей строго-настрого запретили читать. Она вымолила у сестры разрешение просмотреть хотя бы одну из книг, купленных для нее Юрой Лебедевым. Это была история университета, юбилейное издание в роскошной, с золотым тиснением, обложке.
Она несколько дней листала плотные, с цветными портретами ученых, страницы, ища что-то, наконец, остановила свой взгляд на тексте пропуска, который имел хождение в 1905 году, во время осады университета черносотенцами из Союза Михаила Архангела.
"Дана сия тому-то в том, что он не студент, и вообще не интеллигент, а поэтому избиению не подлежит.
Шмаков.
Приват-доцент Никольский".
Леля выронила книгу и откинулась на подушку, тараща глаза, как человек, который вдруг шагнул из яркого света в полный мрак.
VI
Услышав по телефону скороговорку справочной: "Больная Светлова? Состояние резко ухудшилось", Юра остался дома и до полуночи пролежал на койке лицом вниз.
Ничто так не изнуряло, как состояние беспомощности.
Утром к нему ворвалась Галя. Глаза заплаканные.
-- Юра, надо лечь костьми! -- сказала она яростно. -- Прорвемся к Татарцеву. В нем есть что-то человеческое... Лелю надо спасать, хотя она и еврейка!..
Юра бродил с Галей по занесенным снегом переулкам и тупичкам, утирая ушанкой леденевшие щеки и понимая -- идти некуда...
-- Вы к кому? -- окликнула его в Министерстве высшего образования секретарша. -- К Татарцеву?.. Вам же сказали!
Более месяца Юра пытался попасть на прием к замминистра татарцеву! Где только он не был! В ректорате, в редакции "Правды", в филиале Академии наук. Все сочувственно выслушивали, иногда звонили, а потом либо бессильно разводили руками, либо давали строгое указание не записывать на прием этого Лебедева...
Впервые Юра ощутил, что значит быть свидетелем преступления, которого не хотят или не смеют замечать.
В ректорате Юре разъяснили: "Светлову обвинили во враждебной деятельности... Кто?! Несколько молодых ученых". И внушительно добавили: "Честнейшие люди. У нас нет никаких оснований не верить им".
Кто эти молодые ученые? Юра перебирал все известные ему имена ученых-филологов. Одно имя отпадало за другим. Так кто же они? Пусть посмотрят ему в глаза.
-- Прием перенесен на следующую неделю, -- и на этот раз сказала секретарша Татарцева. У Юры задрожали пальцы.
-- Доложите, я насчет Светловой... Она при смерти.
Возвратясь из кабинета, секретарша закричала:
-- Вам русским языком говорят...
И вдруг стихла.
С перекошенным от ярости лицом, Юра прошел мимо нее и резким толчком распахнул дверь.
Татарцев слушал Юру раздраженно. Подписав красным карандашом очередную бумагу, он прижал к ней тяжелое, из серого гранита, пресс-папье, которое показалось Юре обломком надгробной плиты.
-- Товарищ заместитель министра! -- воскликнул Юра. -- Я пришел не стипендию просить!..
Татарцев встал, отодвинул кресло и обошел заваленный папками стол походкой человека, который устремился на помощь... Почти участливые ("Такая талантливая!") слова его звучали искренней тревогой. Юра с надеждой вглядывался в круглое желтоватое лицо Татарцева. Этот человек, думал он, может сейчас, здесь, выписать Леле самый действенный, самый целительный рецепт...
Но когда Татарцев слушал Юру, прищур его полувиноватых глаз, казалось, говорил: "Все, что вы сообщаете, конечно, верно, но... я знаю то, чего вы не знаете".
Когда зазвонил один из стоявших на столе телефонов, Татарцев лениво поднял трубку и тут же бросил ее на рычаг. К белому телефону, стоявшему на отдельной тумбочке, у стены, он кинулся, как в осеннюю реку.
Юра не уходил, и Татарцев обругал себя за непоследовательность. Взял парня к себе, а ни научить уму-разуму, ни выгнать не успел... На все не хватает времени... "Как был зеленым..."..
Прощаясь с Юрой, Татарцев многозначительно сжал его руку: "Если по отношению к ней поступили неправильно, мы, разумеется..." -- тут он смолк, и его холодная рука выскользнула из пальцев Юры.
"Зачем я добивался приема? -- с горечью потом вспоминал Юра. -- Кто эти мерзавцы? Кто мог написать на Лелю такое?"
... В университете его ждала Галя.
-- Кто мог это сделать?! -- воскликнули они в один голос, когда он рассказал ей, что Лелю оклеветали.
Галя поклялась:
-- В лепешку разобьюсь, а узнаю!
Она простилась с Юрой и почти всю дорогу до отдела кадров повторяла про себя: "Гады ползучие! Своими бы руками удавила!"
Удивленный ее искренним гневом, сотрудник отдела кадров достал картонную папку, хранившуюся в сейфе. Перелистав полдюжины бумаг, он взглянул на Галю с холодным прищуром. Цепенея, она поняла, что он отыскал ее бумагу, начинавшуюся со слов: "Могу показать, что..."..
-- Я написала, чтоб спасти Лелю! -- вскричала она в отчаянии. -- Только чтоб спасти Лелю!..
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
I
Поначалу студенческий вечер никаких осложнений не предвещал. Вечер как вечер. Дородная Циля с биологического факультета, университетская знаменитость, пела старинные романсы. Вот это меццо-сопрано! Не хуже Обуховой.
Заведующий клубом Сашка-гигант в синей футболке держал на своих плечах "целую студенческую группу", как сказал Юра; акробаты крутились и прыгали на сцене, будто в настоящем цирке.
А в антракте чего только не было!
Развлечения обрушились на студентов лавиной. В одном углу, под неутихающий гогот, две девушки состязались, кто быстрее перельет чайной ложечкой воду из одного стакана в другой.
Возле лестницы премировали дорогими подарками (Юре досталась мандолина) тех, кто называл все советские кинофильмы, начинающиеся со слов "первый", "последний", "большой", "крутой", "незабываемый"...
Кто-то из студентов воскликнул с удивлением: как трафаретны, оказывается, названия кинофильмов! На него зашикали. Здесь не принято было углубляться...
Один из оркестрантов приставил к раструбу своего сияющего никелем кларнета круглую и сплюснутую спереди, как голова змеи, сурдину -- звуки стали глуховато-дрожащими, пульсирующими, агонизирующими.
Танцевали изнурительно долго, до звонка. Звонок прервал "танцульки" немедля, словно все только и ждали, когда их остановят. Повалили в зал... Перед самым концом самодеятельного концерта, когда уже началось движение в сторону выхода, на эстраду вышла Галя в строгом, доверху закрытом платье. Заслоняясь рукой от слепящего света юпитеров и улыбаясь, она произнесла своим хрипловатым голоском:
-- Обыденные сценки... Образовательного характера. Картина первая. Исполняет... -- она нетерпеливо взмахнула рукой. -- Сами поглядите...
В зале оживились, задвигались. Переждав шум и переминаясь с ноги на ногу, Галя продолжала уже другим бесцветным унылым тоном воображаемого секретаря народного суда: