Эмансипативная постмодернистская философия хиппизма во многих аспектах восходит к левым традициям франкфуртской философской школы (Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе, Эрих Фромм и другие), развивавшей антиметафизический подход в духе «патафизики» Альфреда Жарри как «преодоления метафизики, которая определенно основана на бытии феномена» (Жиль Делёз). Выработанная франкфуртцами «критическая теория» была радикально направлена против позитивизма, рационализма и «просвещения» как причины отчуждения человека от его естественного контекста (чистой сексуальности). Антропологическая революция должна была начаться с сексуальной: «Make love, not war!» Мэтры объяснили молодежи, что всякая власть как система авторитетов строится в конечном счете на сексуальном подавлении индивида средствами навязанной правящими элитами патриархальной морали.
Маркузе был кумиром поколения «детей цветов», его рулевым. Разработанная им совместно с Адорно «негативная диалектика» не признавала синтеза как примиряющего третьего начала на новом витке развития, но настаивала на добавочном толчке извне. Тем самым выстраивалась метафизика революции как единственного способа преодоления противоречий индустриального общества позднего капитализма (как франкфуртцы характеризовали современную эпоху). Освобождение внутреннего (либидиального) человека от рационалистического кодирования увязывалось в либертарной среде с представлениями американского психофилософа австрийского происхождения Вильгельма Райха о всякой морали и дисциплине как результате подавления сексуальности.
Пионерами сексуальной революции стали калифорнийские хиппи, которые адаптировали эмансипативную постмодернистскую эстетику нью-йоркских интеллектуалов к собственным «коммунальным» нуждам. Параллельно с сексуальной революцией разворачивалась еще одна, и опять же в Калифорнии, — психоделическая. Тимоти Лири начал популяризировать ЛСД, который для всего пипла стал ключом к реальной постмодернистской практике: тотальному преодолению всех остатков рациональности, сублимативному вживанию в иные пейзажи и идентичности, перепрограммированию не только гендерного, но и антропоморфного кода в целом. «Франкфуртец» Вальтер Беньямин так и считал, что принятие «расширяющих сознание» психотропных веществ на химическом уровне преобразует физиологическую энергию труженика в социально направленную революционную инициативу: «Power to the people!»
Знаковым событием нарождающейся хипповой культуры стало так называемое «лето любви» 1967 года, когда в Сан-Франциско со всей Америки съехались около 100 тысяч человек. Люди жили в коммунах и палатках, в городских парках бесплатно раздавали еду и даже наркотики, плюс бесплатный секс. Это был вызов системе, настоящий коммунизм, которого панически боялись американские ультраправые! При этом советские хиппи — при всем своем эстетическом и спиритуальном резонансе с западными «детьми цветов» — имели собственную, зеркальную относительно западных прогрессистских образцов общественно-политическую идеологию.
Западные хиппи в целом солидаризировались с мировыми силами антиимпериалистического сопротивления, апофеозом которого представлялась война во Вьетнаме. Все западные левые и пацифисты, включая хиппи, поддерживали Вьетконг, обожествляли Хо Ши Мина, уважали Мао и «культурную революцию», восторгались Фиделем и кубинской революцией. Для нас, критически мысливших жителей СССР, весь этот набор ценностей однозначно отождествлялся с фигурами идеологической риторики тоталитарного советского режима — главного противника гуманистических ценностей, за которые выступали идейные хиппи. Поэтому мы больше сопереживали не Вьетконгу, а парням в расписанных пацификами американских касках, курящих пот[18] прямо в окопах под психоделическое соло Джими Хендрикса или ритм-секцию Карлоса Сантаны.
В наших глазах, в отличие от прокоммунистических западных хиппи, эталоном всеобщего мира и процветания представлялся капитализм, причем прежде всего в его американском варианте (как мы это себе представляли): всё есть, всего много, всё можно… Здесь мы вполне солидаризировались с индийскими гуру по поводу Америки как светлого будущего всего человечества. Поэтому в СССР практически не было почитателей (тем более последователей) леворадикальных формаций типа итальянских «Красных бригад» или немецкой «Фракции Красной Армии». С другой стороны, традиционная Церковь, подвергавшаяся в СССР периодическим гонениям, не воспринималась, как на Западе, интегральным элементом системы официозной пропаганды, а как раз наоборот: была символом некоторого (пусть хоть теологического!) инакомыслия. Церковная мораль, казалось, могла легитимно противостоять кодексу строителя коммунизма.