Папа нахмурил брови, затем расслабился. Его лик просиял, словно небо, очистившееся от туч. Понтифик слабо улыбнулся, благодаря сенатора за высказанное мнение, и попросил Джона Макграта пояснить (оба прекрасно знали о связи папства и Общества Иисуса, но сейчас ни один даже отдаленно не намекнул на нее).
— Ваше святейшество, — сказал Джон на ломаном итальянском, — мне почти нечего добавить к сказанному. Общество Иисуса не пойдет на компромисс с теми, кто отрицает святость Христа. Мы относимся к мусульманам дружелюбно с тех пор, как один из предшественников вашего святейшества сказал, будто «мусульмане тоже стремятся к спасению, и пути Господни неисповедимы». Однако такие дела мы оставляем на усмотрение самого Господа. Что до политики, то программа «Раскроем объятия всем верующим» даже при поддержке мнения вашего святейшества, высказанного ex cathedra, [61]расколет католическую церковь до самого основания. Ваше святейшество помнит раскол англиканской церкви — из-за посвящения в духовный сан женщин и гомосексуалистов. От нее, разрушенной схизмами, фракционализмом и мелочными спорами, ныне остались развалины. Желаем ли мы такой же участи католической церкви? По поводу недавних волнений в Европе выскажу еще одну мысль: мы подадим всем пример, ответив на атаки в христианском духе — с состраданием к злоумышленникам, помноженным на твердое сопротивление. Мы не намерены устраивать новый Крестовый поход, но видим, что сейчас самый подходящий момент для действий; события последних месяцев расшевелили даже мирных людей. Пока Европа на нашей стороне, давайте же направим этот гнев на возрождение чести наших предков.
Папа римский долго молчал, склонив голову, то ли размышляя, то ли молясь. Похоже, слова гостей его не убедили. Понтифик посмотрел на каждого из троих по отдельности, формально поблагодарил их, кратко благословив напоследок. Секретарь поднялся из-за стола — аудиенция завершилась.
Прелат, по праву епископа, остановил секретаря ледяным взглядом, и тот замер.
— Ваше святейшество, — произнес епископ, немало удивив папу, — позвольте и мне высказать пару мыслей. — Не дожидаясь разрешения, он продолжал: — Недавно я был во Флоренции, в родном городе, который я давно не навещал. Там случилось вот что: мусульманские иммигранты разбили палатку в знак протеста за то, что итальянское государство не предоставляло им гражданство. Палатка стояла напротив кафедрального собора, гениального творения Филиппо Брунеллески, рядом с баптистерием, двери которого отлил Гиберти. [62]Внутри палатка была обставлена как убогое жилье, с матрасом для сна и для прелюбодеяния. Из печей шел дым и смрад. Государственная служба электроснабжения даже провела им электричество. Муэдзин регулярно зазывал на молитву правоверных. Эти мусульмане мочились на баптистерий, и вонь их испражнений мешала войти в Сан-Сальваторе-аль-Монте, церковь эпохи Раннего Ренессанса. Мы не разбиваем палаток в Мекке, не поем «Ave Maria» у могилы Мохаммеда. Станем ли мы мочиться на стены их мечетей? Испражняться у подножия минаретов? Станем ли осквернять их святыни, зовя христиан к оружию и цитируя призывы к ненависти из Писания? Никогда! И знаете почему? Из-за бремени белого человека. Мы не претендуем на превосходство белой расы, не колонизируем и не цивилизуем страны, где живут темнокожие люди. Но мы несем на себе это бремя, и лишь немногие из нас осознают его. Мы относимся к нашим заблудшим братьям терпимо, надеясь, что они выучатся у нас тому же. Разве это не отдает самодовольством? Насколько выше мусульман мы ставим себя, принимая, что мы лучше, и потому долг наш — научить их нашим ценностям, впустив в свои страны и позволив расселиться там и оскорблять нас сколько заблагорассудится?
Сенатор и нунций одновременно пытались придумать благовидный предлог, чтобы прервать тираду прелата. Святой отец же, казалось, утратил дар речи от неожиданности.
Захватив аудиторию, прелат неустрашимо продолжал. Он говорил о красотах изобразительного искусства, о прелестях инструментальной музыки, запрещенных Кораном, о запрете на вино, благословленное Христом. Понизив голос, он перешел с высокопарного на доверительный тон.
— Что касается личной безопасности вашего святейшества, то ходят тревожные слухи. Мне больно говорить об этом, но Европа отчаянно нуждается в сильном лидерстве со стороны Святого престола. Фанатики могут попытаться напасть на вас. Европа ввергнется в хаос. Исламские орды беспрепятственно захватят нашу землю или будут призваны атеистическими законодателями в Брюсселе. А трагическая гибель вашего святейшества ознаменует конец христианства и Европы. — Прелат перекрестился и добавил: — Не приведи Господь! Только вы сможете вернуть Европу на прежний курс, только вам под силу возродить традиции. Да поможет вам Господь Всемогущий и да освятит Он ваш выбор!
Епископ Сковолони закончил. Сенатор и Джон облегченно вздохнули.
— Это все, епископ? — нерешительно произнес папа.
Епископ мрачно кивнул.
Секретарь встал и постучал в двери, которые открылись, чтобы выпустить троих гостей.
Епископ формально попрощался с сенатором и нунцием, но когда их взгляды пересеклись, он неожиданно подмигнул и вышел из приемной.
Инспектор Гедина только что прочел статью в «Коррьере делла сера». Согласно статистике, в Италии за прошедший год остались безнаказанными восемьдесят процентов преступлений, а пятьдесят процентов убийств — нераскрытыми. Он тоже внес вклад в эту мрачную статистику.
В начале расследования инспектору казалось, что он готов распутать либо убийство Анжелы, либо похищение Орсины. Как гончая, он чуял след, ведущий к лисе. След временами бледнел, и лиса раз за разом уходила от погони. Инспектор прибывал на место преступления слишком поздно, или прибывал на ложное место преступления, или не прибывал вовсе. Орсина ничего не рассказала, и поэтому инспектор наведался с визитом к Джорджио, надеясь «расколоть» секретаря барона, но вместо признания получил судебный иск.
Гедина знал, что обязан лично поздравить барона с освобождением Орсины. Он велел Галлорини приготовить машину и ехать с ним в Верону. Задумчивый агент с книгой в кармане будет смотреться в приемном зале барона куда уместнее, чем неотесанный Колуччи.
Через пару часов они добрались до виллы Ривьера, но охранники никого не пропускали.
— Боюсь, барон будет ненамного вежливее. А вы как думаете, Галлорини? — спросил инспектор, когда они свернули вниз по проезду.
— Он многое пережил, — уклончиво ответил сержант.
— Он преступил закон, пытаясь заплатить выкуп за племянницу. Впрочем, я его за это уважаю.
— Верно. Уверен, ему известно такое, чего больше никто не расскажет.
— Я на барона не в обиде. Ему, должно быть, лучше, попытаемся его разговорить — может, сболтнет что-нибудь.
Дверь открыл Думитру. Нет, сказал он, барона дома нет. Гедина настаивал, но дворецкий уклонялся от ответа. В инспекторе проснулся инстинкт гончей, и он стал жестче.
— Это ведь его «ланчиа»? Если машина здесь, то где барон?
— Он пешком ушел в мастерскую, — не выдержал дворецкий, — но предупредил, чтобы его не беспокоили.
— Давно он ушел?
— Позавчера. Я его с тех пор не видел.
— Он всегда проводит в мастерской так много времени?
— Нет, но я обычно выполняю его распоряжения.
— Ну разумеется. Там есть телефон?
— Нет. Более того, барон выключает свой сотовый.
— Придется потревожить барона, — сказал Гедина.
Жалюзи на окнах были опущены, стук в дверь остался без ответа. Инспектор дернул за ручку.
— Сейчас не время для учтивости, — сказал он Галлорини. — Открывайте дверь.
Сержант не спешил.
— Нет, не вышибайте. Не стоит портить старинную работу.
Гедина отошел к машине и вернулся с портфелем. Простой замок на двери легко открылся отмычкой.
Когда глаза инспектора привыкли к тусклому свету внутри охотничьего домика, он увидел скрюченную фигуру на полу ванной комнаты.
— Галлорини, включите свет.
Гедина наклонился над телом. Барон пошевелился, едва дыша и высунув язык от жажды.
62
Итальянский историк искусства, скульптор (ок. 1381–1455), ювелир Раннего Возрождения, один из величайших мастеров рельефа.