— Очень странно, — почесывая подбородок, отозвал священник. — Два дня тому назад я сообщил леди Хартвуд, что воля умершего Джеймса вряд ли будет признана в суде.
— Не будет признана? Но почему?
— Мне, как священнику, не следует говорить о духовном состоянии умиравшего Джеймса, тем не менее в конце его жизни, судя по его весьма странным поступкам, я пришел к окончательному выводу. Дело в том, что в момент выражения последней воли баланс здравого ума Джеймса был нарушен.
— И как вы это можете обосновать?
— Очень просто — противоречивостью и непристойностью условий его завещания. Перед лицом вечности в страхе от греховной жизни Джеймс попытался насильно помирить после его смерти оставшихся в живых родственников. Но его замысел выглядел очень несообразным, он попытался примирить добродетельную мать с сыном, чье непристойное поведение стало притчей во языцех. Ваше появление в доме матери, да еще с любовницей, и ваше неприличное поведение на званом обеде стало лишним подтверждением нелепости такого плана.
Священник нервно покусал нижнюю губу, явно подыскивая дальнейшие слова.
— На прошлой неделе я обсудил сложившееся положение с леди Хартвуд, Она посвятила меня, как священника, во все грустные подробности ее жизни, а также раскрыла все условия самого завещания, ставившего ее в столь неприятное и мучительное положение. По просьбе леди Хартвуд я обратился к семейному поверенному. Я сказал, что хочу выступить свидетелем на суде и объявить о помешательстве Джеймса в последние дни и часы его жизни. Вследствие чего поверенный убедил леди Хартвуд, что проблем с оспариванием последней воли умершего сына у нее не возникнет. В таком случае законным будет признано то завещание, которое Джеймс составил еще при его вступлении в брак.
— Ясно. Значит, не было никакой необходимости всем нам ломать комедию в эти дни, — мрачно заметил Эдвард.
— Никакой, — согласился мистер Хоскинс, — Согласно более раннему завещанию, дом в Брайтоне остается вашей матери, а также часть дохода от состояния вашего брата. Все остальное принадлежит вам, ваша милость. Странно, что леди Хартвуд до сих пор ничего не сообщила вам.
Для Эдварда в этом не было ничего странного. В этом как раз и скрывался ответ на вопрос, почему леди Хартвуд так смело выступила против Элизы. Если бы он узнал об изменении завещания, он немедленно уехал бы из Брайтона вместе с Элизой, и тогда его мать лишилась бы возможности отомстить ему. Нет, в этом не было ничего удивительного.
Что теперь оставалось делать Эдварду? Он был бессилен, и его мать прекрасно знала об этом. У него похолодело на сердце.
Наконец леди Хартвуд вернулась домой. Мистер Хоскинс, обсудив с ней какие-то их дела, вскоре удалился, и тогда она пригласила Эдварда в гостиную. Она сидела в своем кресле, гордая, довольная, а он, стоя перед ней, чувствовал себя снова провинившимся маленьким мальчиком. Застарелый страх и унылая тоска опять зашевелились в его душе. Он почти явственно ощущал ее злость и ненависть к себе, более того, он не мог не видеть ее злорадной радости, потому что она сумела взять над ним верх. Он разозлился, но постарался держать себя в руках.
И вдруг он опомнился. Он не был больше маленьким мальчиком, он уже взрослый мужчина. Кроме того, он вовсе не проклятый порочный человек, на чем все время настаивала она. Элиза раскрыла ему глаза. Ненависть к самому себе, которую с таким старанием взращивала в нем мать, больше не отравляла его сердце. Теперь он знал, откуда взялась эта ненависть, и сумел довольно легко подавить в себе желание ответить ей дерзостью или оскорбительной насмешкой.
Она ведь была его матерью. В этом теперь не было никаких сомнений.
Она оступилась в, жизни, совершила глупость из-за отвергнутой любви и потеряла любовь, самое дорогое, что только есть на свете. Эдвард смотрел на нее не сквозь призму все искажающей ненависти, а впервые представил молодую женщину, страстную, умную, полюбившую негодяя, пытавшуюся его исправить и потерпевшую горькую неудачу. Ее застарелая ненависть к младшему сыну не имела ничего общего ни с реальным Эдвардом, ни с его поступками, пусть и не всегда благовидными. В своей ненависти она давала выход своему страху перед жизнью, так жестоко обидевшей ее. И как только он понял это, у него сразу отлегло от сердца. Эдвард был счастлив, он понял, что освободился, он вырвался из-под гнета ее ненависти.
Леди Хартвуд жестом пригласила его сесть, но он, ошеломленный внезапным озарением, медлил, пытаясь совладать с бурной радостью, переполнявшей его сердце! Он смотрел на мать новыми глазами. Наконец он спохватился и присел, чтобы его задержка не вызвала у нее ненужной злости.