Сергеев Иннокентий
Запретная Зона
Иннокентий А. Сергеев
Запретная Зона
1
Она стоит на краю обрыва и улыбается, протягивая ко мне руки, и бросившись к ней, я срываюсь в бездну и падаю... И она стоит у моей постели среди других, и не улыбается мне больше. И я хочу падать к ней дальше, дальше, пусть никогда не наступит ужас пробуждения, когда она среди них, и я лежу на постели голый, беспомощный... Я не хотел, чтобы это случилось. Всё началось с того, что... Однажды я родился, далеко отсюда, в Башкирии. Это красивая страна, и я долго могу рассказывать о ней, но память коварна, и может быть, я вспоминаю не Башкирию, а своё детство. Едва ли я когда-нибудь захочу вернуться туда и жить, как если бы никуда не уезжал.
Я вижу, как она стоит на краю обрыва, протягивая ко мне руки...
Нет, она не может позволить себе этого, мы не можем позволить себе лишних жестов, движений, слов... Мы не можем позволить себе жить... Стоп! Позволить себе любить... Может быть, это не любовь. И нельзя, нельзя! Я должен проснуться!
И она будет среди них, и не будет улыбаться мне больше.
Я доказываю себе, что должен проснуться, и тогда всё станет понятно и ясно - я просто принял воображаемое за реальное, или наоборот, но неважно, всё неважно, когда все заодно! И я среди них. Она не увидит меня больше. Потому что это нельзя. И нельзя относиться к этому легкомысленно. Я переступил черту, пусть даже в темноте и не видя её, и вот я на запретной территории, и уже не вернуться...
Кажется, я переступил эту черту, едва успев родиться. Я вступил в чужой мир, на запретную территорию, и здесь у меня нет никаких прав.
Полно. Ведь я сам решил, что это так, а она стоит, протягивая ко мне руки, и может быть, нет никакого обрыва, и мы одни посреди пустыни снегов... Но откуда тогда столько чужих лиц, и почему мы одни из них? С чего всё началось...
С того, что мы встретились.
Она жена моего друга. У меня есть друг. Его зовут Сергей. А её - красивым именем Женя. А меня - Саша. Так меня назвали, когда я появился на свет, ещё не зная, что я лазутчик, и может быть, враг. Но мои родители не стали бы любить меня из-за этого меньше, а потому не всё ли равно, как они меня назвали. И как назвали её, и его, и как назовут нас всех завтра и называют теперь... Если это нельзя. И я сам решил, что это нельзя, а она ничего не говорила и почти ничего не сделала - просто улыбнулась мне, вежливо и почти равнодушно, и вдруг не смогла отвернуться, и наши взгляды встретились. И только. Меня не было в столице моей страны два года,- я уезжал, а тут вдруг вернулся, и конечно же, сразу позвонил своему другу, лучшему, да нет, единственному... Я позвонил своему единственному другу, и он сообщил, что успел жениться, и сказал: "Приезжай немедленно!" Он работал всё там же, но жил по новому адресу. И, купив по дороге бутылку вина и букет белых гвоздик, я приехал. И куда же нам теперь деться от этого? И надо проснуться, но невыносимо думать о том, что она может быть одной из них. Одной из других. Такой же.
2
Мне тридцать лет, а ей - двадцать шесть. Она посмотрела на меня и не успела отвести взгляд, а потом было уже поздно. Мы оба поняли. Легко соблюдать приличия, но невозможно не думать об этом. И вот уже утро нового дня, если только перемена дат в календарях могла бы что-то значить и изменить. Светает. На крышах чернеют окна мансард, ветер сдувает снежную пыль с карнизов и наметает снова. Мне некуда спешить, и я монотонно бреду по заснеженному тротуару и давно бы уже свернул с него, когда бы было куда свернуть. Но маршруты всегда возвращают нас к месту, откуда они начались, с тупой неизбежностью, снова и снова. И снова это окно кухни и прокуренный воздух квартиры, и этот день, который нужно переждать, потому что нужно остановиться, и постараться... Я снова бегу прочь, на улицу... И выйдя из подъезда, падаю, поскользнувшись на обледенелых ступенях. Женщина в шубе, с пакетом в руке проходит мимо и поворачивает в мою сторону голову. Я медленно поднимаюсь, подбираю свою шапку и, отряхнув её от снега, надеваю. Ничего не произошло. Я сильно ударился, но идти могу. Я дохожу до магазина и покупаю бутылку пива. В городе светло и пусто. Люди попрятались в квартирах и на работе, каждый на своей, и она не ответит мне. Мне нечего сказать ей. Мы всё поняли без слов. Скользко. Светофоры, лотки с почерневшими от холода бананами, киоски, снег, костры, революция, смерть... Я жду заката, но небо пасмурно, и я не увижу закат, руки коченеют в перчатках. Я допиваю бутылку и выбрасываю её в урну. Ещё можно сделать вид, что ничего не произошло. Никто из них ещё ничего не знает, всё продолжается как всегда, и я могу притвориться. И никто не узнает. Он не должен узнать. И нельзя столько пить, я почти не спал эти сутки и слишком много курю. Сегодня мы встретимся, и я возьму себя в руки. И объясню ей всё, и не нужно будет ничего говорить. Только не смотреть на её губы. Я выпью ещё и притворюсь пьяным. Этот город - чужой для меня. Эти люди прячутся друг от друга, и я умею делать это не хуже других. Над углями жарится мясо. Я голоден, но меня тошнит от вида еды. Нужно выпить ещё пива, потому что нельзя пить столько водки, или что-нибудь съесть. Руки мёрзнут в перчатках, хотя не холодно. Оттепель, снежная каша под ногами. Люди поскальзываются, падают, торопливо поднимаются, делая вид, что ничто не случилось. А ничего и не случилось, никто не заметил. Никто никого не знает, и легко затеряться. В магазинах тепло. Женщины и мужчины улыбаются мне с рекламных плакатов. Я никому ничего не должен, но он не должен узнать. Потому что ничего нет. Пока я знаю, что ничего не случилось, ничто не произойдёт. Я управляю событиями. Я решил уехать - и я уехал; я решил вернуться - и вот, я здесь. Нужно вспомнить, о чём я думал тогда, всегда, и всё станет просто. Это затмение. Сегодня пасмурно, так же было вчера, но это было тысячу лет назад. Какое сегодня число? Я упал, когда выходил из подъезда, и теперь у меня болит спина. Я лежал и смотрел на серое небо, как Болконский на небо Аустерлица, только на этот раз нет облаков, нет ничего, только серое небо, и высоко-высоко чёрные стаи. И голые ветви деревьев. И ветер. Они сжигают мои чучела. Эти люди сжигают мои страхи, картонные коробки, ветошь... Я - Че Гевара. И меня уже нашёл свет прожектора, и некуда отступать. И поздно делать вид, что укрылся в окопе - чёрный воздух поднебесья ночи рассекают нити трассирующих пуль. Они стреляют в меня, а я встаю и смеюсь им в лицо. И я приду к ним сегодня вечером, и мы будем делать вид, что ничего не случилось, и мы такие как все. И незачем в нас стрелять. Но я не выдержу. Я выдержу. Я увижу её и выдержу, потому что рядом с ней будет он. Она моя сестра, я не должен. Это нельзя. Мы знаем друг друга уже четырнадцать лет и за всё это время разлучались только однажды - на два года, когда я уехал, зачем-то, куда-то. Но я вернулся, и всё происходит так, как будто мы и не расставались. Вот только он женился. Что ж, очень приятно. Давайте знакомиться. Меня зовут Саша. А вас? Вы жена моего друга... Обледенелая рыба на льду. Я подхожу к рыбакам и долго наблюдаю за тем, как они неподвижно сидят, уставившись на поплавок, но поплавки остаются недвижны, и меня не отпускает мысль, что они принесли эту рыбу с собой и разложили её на льду, чтобы продемонстрировать свой улов. Купили её в магазине. Есть рыбные магазины и рыбаки, неподвижно сидящие у прорубей на льду, и я иду от автобусной остановки к метро. Сегодня я увижу её, и мы попытаемся... Я думаю об этом, и всё ноет во мне истомой, и нельзя думать об этом. Её тело - это всего лишь её тело, и ещё не поздно повернуть назад, к автобусной остановке, и вернуться домой. Я могу вернуться и с полдороги. Никто не заставит меня ехать. Я вхожу в метро, миную турникет и встаю на эскалатор. Когда месяц кончится, я куплю проездной. Скоро я привыкну к тому, что снова живу здесь. Ничто не изменилось, кроме того что он женился, и она стала его женой.
Или меня не стало. Или не было никогда...