10
Еще три года назад никто бы не поверил, что эта веками устоявшаяся среди хазарских, ногайских и казачьих курганов тишина может быть так разбужена и взорвана, эти глухие синие ночи и все живые, горячие запахи, которые раздували ноздри донских табунов, не только потеснены, разбужены, заглушены, побеждены, но и совсем изгнаны отсюда выморочным смрадом бензина, дизельного масла, цементной пыли.
После того как здесь гремело день и ночь, снаряды сверлили воздух, летая из-за бугров на займище и обратно, а самолеты проносились над чакановыми крышами, люди еще не успели надышаться, насытиться тишиной, спеленавшей и степь, и сады, и займище.
Вот и сумей после этого доказать людям, что им опять надо бросать все это и поскорее откочевывать к новым местам, где как будто бы ожидают их благополучие, спокойствие и долгожданное счастье. А что такое это благополучие и что такое счастье? С чем их теперь надо было сравнивать, какой придерживаться меры? И где она, та единственная для всех мера, которой надо держаться? Если, допустим, сравнивать с тем страшным годом, когда фронт перекатывался через станицу на восток, к Сталинграду и обратно от Сталинграда, на запад, то это одно. А если с тем десятилетием, когда уже опять, хоть и не в каждый двор и часто без руки или без ноги, но все-таки, повозвращались домой мужья и сыновья, сплели новые плетни и перекрыли обгоревшие крыши, привели на усадьбы буренок и насадили на склонах виноградные лозы, то уже другое. Зачем же и где после всего этого снова искать спокойствие и благополучие, которое все равно не кому-нибудь, а самому же и надо будет опять наживать, устраивать, окоренять на новом месте? И сколько раз снова и снова можно начинать жизнь?
Греков давно уже заметил, что в этом неизбежном и неотвратимом поглощении старого новым есть и своя скорбь. Вот и теперь далеко не все то, что уходило теперь под воду, стало уже ненужным, а тем более – постылым для этих людей.
Между тем вода подходила уже и к подножию Пятибратовых курганов, голубеющих восточнее станицы. Никто в Приваловской точно не знал, откуда произошло их название. То ли действительно похоронены были под ними пять братьев, погибших еще в глубокой древности в одном и том же бою. То ли оттого, что, полынно-серебряные, вровень вершина с вершиной, все они так были похожи друг на друга.
Не упоминалось об этом и в древних преданиях, в рассказах самых старых станичных жителей.
Летом вокруг курганов желтели непаханые пески, а зимой целиной лежал снег. Летом и зимой 1942 – 1943 годов русские и немецкие саперные лопаты исполосовали их, изрыли по склонам вдоль и поперек траншеями и огневыми ячейками, артиллерийскими капонирами и «лисьими норами». НП и КП полков, дивизий и даже армий укрывались под их склонами. Если в древности и правда похоронены были под курганами пятеро братьев-казаков, то теперь уже навсегда остались здесь лежать сотни и тысячи солдат,– наспех зарытых их товарищами после боя, а то и просто заутюженных в окопах и траншеях танками, заваленных при бомбежках и при артиллерийских обстрелах супесной землей.
Но воде, которая от подошв курганов все выше и выше вползала по их склонам, подбираясь к вершинам, все равно что было топить: то ли станичные со старыми крестами и с новыми красными звездочками могилы, то ли эти безымянные и безвестные, без всяких крестов и других знаков памяти.
11
Был тот час, когда, проходя виноградным садом и отодвигая рукой лозы, можно было взмокнуть под дождем росы, срывающейся с их листвы. Греков и взмок до нитки, решив пройти через все приваловские сады снизу доверху ранним утром, когда там еще никого не могло быть. Заглянув в караулку, он увидел, что и старый сторож, укрывшись ватником, спит на ворохе травы. Капли росы, пронизанные лучами только угадываемого за Доном солнца, при малейшем трепетании листвы скатывались Грекову прямо за воротник. Он невольно втягивал голову в плечи и стряхивал воду с полей своей соломенной шляпы, котором уже здесь наградил его Подкатаев.
– Не нравится? – вдруг услышал он за своей спиной насмешливый вопрос. С ранцем за плечами, из которого опрыскивают виноградные лозы, его квартирная хозяйка Зинаида Махрова стояла слева от натоптанной через сады тропинки под кустом. Никого больше из ее бригады не было в саду. – Кого это, вы здесь ищете, товарищ Греков?
– Никого, – пробормотал Греков. – Просто захотелось сады перед затоплением еще раз посмотреть. В тридцатом году я с вашим отцом здесь чубуки сажал.
– А у меня здесь жизнь прошла.
И он вдруг увидел, как из уголков глаз «у этой суровой женщины выкатились и остались на щеках две капли, такие же, как и роса, стекающая с виноградных листьев. Тут же она и насухо вытерла их уголком завязанного на подбородке платка.
– И все это теперь надо кинуть.
Греков еще не успел что-нибудь ответить ей,, как совсем близко послышались голоса. Склоняя голову в ту сторону, Зинаида прислушалась к ним, но глаза ее продолжали выжидающе смотреть на Грекова. Голоса приближались, внизу в просветах междурядий уже замелькали белые, синие, красные платки и кофты.
– До свиданья, – дотрагиваясь до края своей шляпы и отодвигая другой рукой преградившую ему путь лозу, – сказал Греков.
– Куда же вы? – вдогонку спросила Зинаида.
Но он уже нырнул в зеленую лиственную мглу, торопясь поскорее раствориться в ней, уходя быстрыми шагами в сторону, противоположную той, откуда приближались голоса. Дождь росы так и забарабанил по полям его шляпы. Рубашка сразу же промокла насквозь. Уже удалившись от того места, где осталась Зинаида Махрова, на изрядное расстояние, он услышал, как она похвалилась женщинам:
– А у меня только что тут свидание было.
Вся ее бригада хором спросила у нее:
– С кем?
– Сразу с двумя. Во-первых, с уполномоченным. Во-вторых, с моим квартирантом,
Женщины так и завопили:
– Где же он? Где?
Теперь уже бегом Греков бросился из садов по тропинке наверх, в степь, едва успевая раздвигать руками свисавшие со слег и хлеставшие его по лицу лозы, отягощенные литыми и тяжелыми гроздьями.
Вечером, убирая со стола после ужина тарелки, Зинаида как ни в чем не бывало поинтересовалась у него:
– Вы только в городе женатый или в командировках?
За свою жизнь Греков давно уже привык к подобным вопросам своих временных квартирных хозяек. Ничуть не удивился бы он и на этот раз, если бы не почудилось что-то новое, и не столько в словах, сколько в ее тоне. Что-то глубоко скрытое. Тем более что до этого она совсем не производила на него впечатления одной из тех одиноких тоскующих женщин, которые обычно дожидаются случая, чтобы утешиться на плече у первого же мужчины. К их числу Зинаиду Махрову никак нельзя было отнести. Но все же он решил ей ответить так, как уже взял за правило в подобных случаях отвечать:
– В командировках, как известно, мы все холостые.
С нескрываемым недоверием она выслушала ответ и, встречаясь сего взглядом, скупо улыбнулась:
– Только вы не вздумайте про то самое. Просто я вспомнила кое-что. Вспомнила, как еще года три назад каждое воскресенье повадился к нашему берегу приставать на катере, попить нашего вина и поиграться с нашими девчатами, тоже один начальник со стройки и когда уже хорошо набирался, всегда хвалился, что самому главному на всей стройке Автономову и его комиссару Грекову он первый друг. Все чисто про них рассказывал, хоть это нам и ни к чему. И как у Автономова попала под поезд жена, а он за-ради дочери уже двадцать лет бобылем живет. И что у комиссара его жена такая красавица, что он специально для нее каждый раз перекапывает и возит с места на место кусты каких-то заграничных роз.
«Воистину тесен мир, – слушая ее, думал Греков. – И ничего в нем не скрыть от чужих глаз и ушей».
– Веселый такой, – не замечая потемневшего взгляда Грекова, продолжала Зинаида. – И как наберется цимлянского, все старается какую-нибудь из девчат под куст затянуть. Одну, совсем молоденькую, ему все-таки удалось затянуть, а потом она тоже подалась за ним на стройку. Вот мне и вспомнилось все это, а я возьми и брякни. – Зинаида умолкла, и лицо у нее запылало так, что она прикрылась рукавом широкой кофты. – Зачем, и сама не знаю. Нет, знаю, – тут же и сказала она совсем тихо и невнятно из-за рукава своей кофты. – Вам в станице разве не рассказывали за меня?