Федор искренне изумился:
– Где?
– Я, кажется, выражаюсь достаточно ясно: в нашем саду. Чтобы ни одно яблоко не пропало. Я еще пришлю за ними машину. Вы меня слышите?
– Уже, – кратко сказал Федор в трубку.
– Что? Я вас не понимаю! – Лилия Андреевна возвысила в трубке голос. – Вы лично будете отвечать.
Сам не зная зачем, Федор протяжно свистнул в трубку.
31
За все три года со дня приезда на стройку Федор Сорокин только издали видел Автономова, слушая его выступления на диспетчерках и моментально запоминая каждую его фразу. И хотя этого было вполне достаточно, чтобы со временем и незаметно для самого себя влюбиться в Автономова так, что это давно уже стало притчей во языцех, в сердце у Федора давно жила неутоленная надежда, что наступит наконец и час их личной встречи Ослепительная картина этой встречи каждый раз рисовалась Федору примерно в одном и том же виде. Вызывает его к себе в кабинет Автономов и говорит своим трубным голосом: «Так вот ты, оказывается, какой орел. Слыхал, слыхал и поздравляю. Поручено мне от имени правительства вручить тебе высший орден Родины».
Федор и сам понимал, что картину такой встречи можно было лелеять лишь в самых затаенных надеждах, и поэтому искренне не поверил, когда к нему под навес на эстакаде позвонили из управления и сказали, что его вызывает к себе Автономов.
– Вадька, брось трепаться, – сказал Федор, уверенный, что его, по обыкновению, разыгрывает Зверев. И тут же осведомился. – У вас, я вижу, опять краны загорают? В чем дело?
Как правило, ребята на башенных кранах, на бетонном заводе и на монтажных площадках начинали заниматься розыгрышами в часы заторов с подвозкой бетона, арматуры для опалубки и частей гидроагрегатов, не зная, как убить время. Но суровый голос мгновенно отрезвил Федора.
– Трепаться вы будете, если вам позволят, в кабинете начальника стройки.
– Извините, я думал… – пробормотал Федор, но порученец Автономова, не дослушав его, уже повесил трубку.
Начало встречи с Автономовым почти в точности совпадало с тем, как она представлялась воображению Федора. Автономов, свежий, мужественный, подтянутый, со строгими и дружелюбно-насмешливыми глазами, вышел из-за стола навстречу ему на середину кабинета и произнес те самые слова, которые надеялся услышать от него Федор:
– Так вот ты, оказывается, какой орел. Слыхал, слыхал. – Но сразу же вслед за этим Федору пришлось услышать и совсем иные слова: – Ну что же, садись и рассказывай, комсомольский вождь, как ты от моего имени учиняешь суд-расправу над беззащитными женщинами. Только, смотри, говори все. Я брехунов больше всего не люблю.
Глянул Федор в эти, столько раз являвшиеся ему из тумана радужных надежд испытующие глаза и стал рассказывать все-все. Все, что знал об Игоре, Тамаре и Гамзине. Об анонимном письме в конверте с розовой подкладкой. О старом казаке, хозяине куреня, и его яблоках.
Автономов слушал, ни разу не улыбнувшись. Глаза его смотрели на Федора проницательно, даже печально. Не ускользнуло от них и минутное колебание Федора.
– Еще что? – спросил Автономов.
– Нет, больше ничего, – ответил Федор.
– Все?… – с сомнением переспросил Автономов.
– Все, все! – твердо заверил его Федор.
– А ты знаешь, что на языке закона вся эта операция, осуществленная тобой, называется административной высылкой, человека? – сформулировал Автономов.
Федор мгновенно приуныл. Он понял, что обольщаться ему никак не стоит. Еще в голосе порученца Автономова по телефону ему почудилось что-то недоброе. И теперь, услышав слова Автономова, он понял, что над его головой сгустились такие же грозовые тучи, какие сейчас заволакивают небо над стройкой. Федор и раньше слыхал, что Автономов не терпит самоуправства. Тем более не прощал он, когда кто-нибудь прикрывался его именем. А ведь на врученной Клепиковой бумажке за подписью коменданта поселка черным по белому значилось, что переселение производится по распоряжению Автономова. Федор сам отстукал это распоряжение одним пальцем на пишущей машинке в комитете комсомола, а Вадим Зверев подписал его за коменданта поселка министерской подписью. Вадиму теперь хорошо, он, ни о чем не подозревая, сидит себе в кабине своего крана, взирая на все с высоты птичьего полета. А Федор сидит перед лицом самого Автономова и ждет его приговора. Ждет, что его немедленно изгонят со стройки. Отсюда он должен будет отправиться прямо на поезд. Не такой ему представлялась встреча с Автономовым. И когда ушей Федора вдруг коснулись последние слова Автономова, он затрепетал от неожиданной радости. Он почувствовал, как жизнь опять начинает возвращаться в его измученное сердце.
– И этого для данной особы еще мало, – с печальной суровостью сказал Автономов. – Она должна еще благодарить судьбу, что так отделалась. Как ты называешь этот ее… курень?
– Кодлой, Юрий Александрович, – со смущением ответил Федор.
Разговаривая с Грековым, он ничуть не стыдился произносить это слово. Но Греков другое дело. Греков – не Автономов. И отношения у Федора с Грековым тоже были совсем иные.
– Кодла и есть, – серьезно ответил Автономов. – Пришла пора разрушить эти змеиные гнезда. Конечно, не такими методами. Но я надеюсь, что это в первый и последний раз.
– В первый и последний, – как эхо откликнулся Федор.
– Мы еще недооцениваем всей той опасности, которая исходит из этих гнезд. А может быть, у нас и не дошли еще руки. Но пора бы им уже дойти. – Автономов опять вышел из-за стола и стал ходить по зеленой ковровой дорожке длинного кабинета – десять шагов вперед, десять назад. Доходя до стены, он поворачивался круто, сразу всем корпусом, но дальше шел по дорожке медленно. Одну руку он заложил за борт своей сталинки. – Довольствуемся тем, что имеем дело с человеком в школе, на производстве, в комсомоле, в профсоюзе, в партии, воспитываем его на собраниях, на агитпунктах. А он вдруг сразу после собрания попадает в такую кодлу, в объятия какой-нибудь Лилии Андреевны, и там ему производят окончательную шлифовку. Опутывают его паутиной, отравляют всевозможной мерзостью. Там умеют обласкать, сыграть на самых отзывчивых струнах. Умеют и проявить участие, когда мы остаемся равнодушными к чужой беде, – и, останавливаясь на полпути к стене на половине ковровой дорожки, Автономов круто, на каблуках, повернулся к Федору. – Как, по-твоему, все это называется, комсомольский вождь?
Федор растерялся. Все его внимание сейчас было направлено на то, чтобы не упустить ни единого из всех тех необычайно важных и значительных, по его мнению, слов, которые произносил здесь не перед кем-нибудь, а перед ним Автономов. Удивительнее всего, что Федор сам неоднократно обо всем этом думал, но ни разу ему не приходили на ум такие точные и верные слова. Должно быть, только Автономов и знал, где их найти.
Так и не дождавшись ответа от своего явно растерявшегося собеседника, Автономов сам же и ответил:
– Борьбой. Классовая борьба, комсомольский вождь, у нас после войны уже почти закончилась, но борьба за душу человека не прекратилась, нет, и смею утверждать, никогда не прекратится. Даже при коммунизме. Эта особа не столь уж невинное создание. Она таким образом удовлетворяет свою жажду деятельности. Ей тоже хочется влиять. За ее спиной та сила, которую нам еще предстоит добить: мещанство. Мы о нем давно уже забыли за своими грандиозными делами, да оно о нас не забывает. Оно, вполне возможно, мечтает о каком-то своем коммунизме. И заблаговременно вербует свои кадры, предчувствуя, что когда-нибудь до него дойдут у нас руки. Мещане зубами держатся друг за друга и теми же зубами грызут друг друга. Конечно, бороться с ними нужно не бульдозерами. Как вынужденную меру, частный случай это еще можно принимать, а как метод – это не больше чем демонстрация слабости.
Порученец приоткрыл обитую коричневым дерматином дверь в кабинет и, увидев, что Федор сидит, истово выпрямившись на стуле, а Автономов стоит перед ним, опять скрылся в приемной.