Как-то раз мы возвращались на ферму с миссис Пэрди. Она рассказывала: Джордж заседал в одном государственном комитете вместе с адвокатом африканцем. После заседания адвокат предложил подвезти его на своей машине. Джордж отказался — как можно, чтобы белого вез на машине черный, если это не его шофер. Да, времена и в самом деле изменились. Подумайте только, а если бы нам пришлось пригласить этого адвоката на обед? Сколько хлопот с фарфором, стаканами и столовыми приборами-все это пришлось бы отдать слугам, ведь нельзя же самим пользоваться посудой после него. А потом, уборная, ему, разумеется, пришлось бы пользоваться их уборной, что поделаешь? Он мог бы занести в семью любую заразу.
В первый раз я пришел в ужас от таких разговоров. В следующий раз меня охватила чуть ли не ненависть. Слышать эго в третий раз было не так страшно, у меня появилось даже сочувствие к людям, искусственно сужающим свой мир, стремящимся отгородиться от всего живого, развивающегося, чтобы любой ценой сохранить этот мирок в неизменном виде..
А потом — как и теперь, когда я пишу эти строки, — я опять ощутил в себе непримиримость. Я думаю о своих африканских друзьях, о том, как сразу же погасли бы их улыбки, в глазах появилось бы беспокойство, а в руках дрожь, если бы они услышали бесчувственные и жестокие ноты в голосе моего хозяина. А ведь об этом человеке иногда говорили как об известном либерале. Либо он обладал непостижимо двуличной натурой, либо этому слову в Центральной Африке придавали не тот смысл, какой мы привыкли вкладывать в него.
Почту не доставляли на ферму. Пэрди получал ее в Солсбери. Чаще всего давало о себе знать отделение Ротари в Америке — они посылали письма и брошюры. В этой обстановке они казались ужасно наивными. В «Adventure in service» мы читали:
«Там, где живет дух Ротари, там живет и свобода. Она освобождает нас от оков предрассудков и лицемерия и соединяет узами взаимопонимания и братства. Дух Ротари — это благодатный дождь с небес. Он смывает эгоизм, разрушает стены, разделяющие людей, превращает диссонансы в гармонию, а конкуренцию — в сотрудничество, открывает красоту жизни и величие, присущее каждому человеку».
В одной брошюре меня провозглашали послом, призванным действовать во имя международной доброй воли, и давали указания, как вести себя:
«Поспеши похвалить, но не торопись с критикой. Прислушивайся — и ты многому научишься. Держи глаза и чувства открытыми — и черпай как можно больше от людей, которых встречаешь. Спрашивай, читай, узнавай! Ты представитель молодого поколения твоей страны. Не предпринимай ничего, чего бы ты не хотел видеть напечатанным на первой странице газеты твоего родного города. По твоим поступкам и по твоему поведению будут судить о твоей стране».
Посол доброй воли, но в какой стране? В той, где правят 300 тысяч европейцев, или в той, где живет семь с половиной миллионов африканцев? Кто будет судить мою страну? Международное понимание — но для кого и между кем?
Мы часто думали, что злоупотребляем гостеприимством семьи Пэрди; мы ведь не знали заранее, куда попадем; из незнакомой страны в Швецию пришло письмо: какая-то семья обещала приютить нас, пока мы не найдем квартиры в Солсбери. Мы горячо благодарили их за еду и жилье, но благодарность — далеко не все.
Мы не знали, что они думают о нас; позднее нам не раз приходило в голову, что мы могли бы быть более откровенными с ними, но в то время нашей откровенности мешал не страх, нет, мы были охвачены чувством беспомощности. Мы, пожалуй, были как раз такими тихими, ко всему прислушивающимися и приглядывающимися, как предписывала брошюра. Может быть, нас выдавал тон — выбирать слова легко, но голос часто считается только с действительным настроением человека.
У нас в Швеции принято, покидая дом, где ты гостил какое-то время, обращаться с прощальным приветствием и благодарностью не только к хозяевам, но и к слугам, если таковые есть. Поэтому, расставаясь с семьей Пэрди, я протянул руку Абрахаму, который каждое утро приносил нам в спальню чай и прислуживал нам, когда мы оставались на ферме одни. Но он не взял протянутой руки, на его лице появилось растерянное и грустное выражение: белый господин, наверное, пьян. И я понял его: ведь он видел меня с другими и не отделял меня от них. А если бы я тайком пробрался на кухню и прошептал ему: не обращайте внимания на то, как я вел себя с господами, на самом деле я на вашей стороне — как смешно и фальшиво прозвучало бы это, одинаково противно и для меня и для него.