На следующий день часа в четыре я видел, как маленький серый автобус со служащими уехал в город. Он был частным, и поэтому им могли пользоваться пассажиры обеих рас, но ходил он всего лишь раз в сутки. Несколько позже на опустевшую площадку вышел Оливер и сел на камень.
— Хочешь, подвезу тебя в город? — спросил я из окна машины.
— Да, в Хайфилд, если можно.
По дороге он рассказал мне, что из пригородного района Маунт-Плезент, где живут белые, ходит всего один автобус, но он не берет африканцев. А собственные машины имеют лишь немногие студенты. Вообще-то в Солсбери делать особенно нечего. Ведь раз у тебя черная кожа, тебе нельзя пойти ни в библиотеку, ни в кино, ни в ресторан.
Правительство заявило, что оно не может издавать законы, которые облегчали бы контакты между расами. Легче поддерживать законы, препятствующие этим контактам. Я, белый человек, не имел права предоставить Оливеру ночлег в своем доме, хотя в Южной Родезии африканцев принимала всего лишь одна гостиница, да и то с разрешения министра по делам туземцев.
— Но в магазинах все обходится хорошо, — продолжал Оливер, — деньги из черных рук имеют ту же цену, что из белых.
— Правда, на днях в парламенте кто-то утверждал, что в Солсбери нет такой дискриминации, как в Северной Родезии. Он, очевидно, сам верил этому. Но я могу показать тебе десятки мест, где африканца обслуживают через особое окошко, подальше от дверей, или с заднего хода, а иногда вообще не пускают в магазин.
Когда мы ехали по шоссе Чартер-роуд, которое пересекает торговый квартал индийцев, по дороге к локации направлялся целый поток велосипедистов. Я снизил скорость и подъехал к бензоколонке. Расплачиваясь, я заметил, что один африканец покупал бутылку антифриза. Оливер сказал мне потом:
— У нас в стране радиаторы не замерзают. И если африканец покупает такую бутылку, все знают, для чего. К утру будет скокиан.
Поток велосипедистов на Беатрис-роуд, проходящей между двумя самыми крупными локациями, ширился. Африканцы живут в стране велосипедов, белые — в стране автомашин. И здесь, в облаках пыли, плевков и взаимного безразличия, встречаются эти два мира.
Мы сворачиваем у табачного рынка, «крупнейшего в мире», и едем мимо небольших фабрик к Хайфилду. Смеясь и жестикулируя, по обочине идут люди, среди них встречаются женщины, одетые довольно мило. Переполненный автобус с открытыми окнами отчаянными гудками пытается расчистить себе дорогу.
Как обычно в африканских кварталах, на дороге здесь немало поломанных велосипедных спиц. Автобусы сворачивают к рынку, где под сенью сухих деревьев мсаса расположилось множество фруктовых ларьков. Над площадью стоит мелкая красная пыль; женщины уже закончили торговлю, мужчины, возвращающиеся домой, обходят низкие лавки, покупают мороженое и газету «Африкен дейли ньюс», Оливер указывает на небольшую лавчонку:
— Там ты можешь купить дагга, если внушишь хозяину доверие. Полторы кроны за полную спичечную коробку.
— Им набивают трубку?
— Надо смешать его с каким-нибудь крепким табаком. Возьми «Стар» — три сигареты на два эре.
Я вспомнил повара мистера Пэрди — он, очевидно, отравился гашишем.
— А сам ты пробовал?
— Несколько раз, — сказал Оливер. — Это, конечно, нарушение закона. Хозяин лавки в основном продает дагга из-под прилавка белым мальчишкам и девчонкам. Им, наверное, приходится хуже, чем нам.
— Пресыщенность и равнодушие, — заметил я. — Старая истина.
— Им не за что бороться, — продолжал Оливер. — А нам есть за что, и мы победим. Хотя не у всех африканцев хватает терпения.
— И вы становитесь националистами?
— Мы все националисты. А они становятся преступниками. Легко попадаются на удочку рекламы и нарядных витрин, а потом запутываются. Один мой знакомый, его зовут Петер, выращивает дагга между штокрозами у себя в саду. Он продает его шайке белых, которые орудуют в аптеке на Гордон-авеню.
Я видел таких мальчишек и девчонок, о которых говорил Оливер. Девчонки — с вытатуированными на спине словами «I love Elvis»[14] и упивающиеся фотожурналом «Фотоплей»; мальчишки — разъезжающие на мотоциклах и старых плимутах с матрацами вместо задних сидений. Они были непременной принадлежностью Солсбери, как и любого другого современного города, но едва ли они гармонировали с теми районами, где красовались виллы европейцев. Многие из них недавно приехали из Англии; их родители нажили большие состояния в пригороде Хайфилд и предоставляли детям полную свободу.