— Петер купил себе саксофон на деньги, вырученные от продажи дагга, — вновь заговорил Оливер, — один белый мальчишка поддался его уговорам и принес кларнет, другой трубу да еще утащил у отца бутылку коньяку. Ну и поиграли же они! Конечно, никто из них не решился рассказать об этом дома.
— Недозволенное партнерство, — заметил я.
— Кажется, это единственный путь. Дагга, спирт и преступность малолетних. Но, пожалуй, больше всего они любят джаз.
— И не любят своих родителей.
— Да, возьми, например, отца Петера. Старик приехал из резервации, он начинен мудростью своего племени— множеством моральных предписаний. Их хватило бы на целую Библию. Я сам слышал, как Петер сказал однажды старику: «Щедрость и гостеприимство — это хорошо, но остальное ты можешь вышить на полотенце и повесить над кроватью. Мы живем в другом мире, ты должен научиться приспосабливаться». Потом он ушел за саксофоном, а старик все бормотал: «Дурные нравы, дурные нравы».
— А родители белых ребят? — спросил я.
— Это ремесленники, машинисты и тому подобные. Больше всего мы ненавидим эмигрантов. Ведь они отнимают у нас работу. А они ненавидят нас за то, что мы работаем так же хорошо, как и они.
— Было бы лучше, если бы они увлекались джазом.
— Ты, может быть, заметил, что все родители хотят уюта и денег, — продолжал Оливер, пока я объезжал спокойно разгуливающих по дороге кур. — А подростков, которые играют в Лондон или Бирмннгам, это мало интересует. Они предпочитают голодать, лишь бы купить себе старый драндулет. То же самое и с Петером. Несколько недель он жил на одном супе, заставил старика сдать свою комнату, а потом купил себе костюм, чтобы нравиться девчонкам.
— Тебе бы быть социологом, — сказал я.
— Гуннаром Мюрдалем, — широко улыбнулся Оливер, желая показать, что он знаком со Швецией.
Мы с трудом пробирались по неровной дороге мимо стройных рядов прямоугольных домов Хайфилда. По дороге шли женщины с тяжелыми ношами. Ребятишки приветствовали нас или в страхе разбегались. Мужчины бросали на нас опасливые взгляды. Нас это не удивляло. Хайфилд был центром деятельности Африканского национального конгресса, и многие дома после операции «Солнечный восход», проведенной всего месяц назад, остались без хозяина.
Оливер показывал дорогу, но становился все более молчаливым.
— Тебе придется сделать большой крюк, — сказал он каким-то упавшим голосом.
— Ничего, — нерешительно ответил я.
Я думал, не следует ли мне высадить его, не доезжая до места. Вдруг Оливер остановил машину у маленького серого домика, похожего на тысячи других. Раньше мы с ним встречались лишь в уютных университетских комнатах и говорили о «Зимней сказке». Но сейчас мне хотелось сказать ему, что я не из тех, кого отпугивает бедность локаций. Я понимал, что в моем присутствии он смотрит на свой дом такими же глазами, какими, по его мнению, должен смотреть я, европеец. Он смутился, ему было неприятно, что он затащил меня сюда. Он как бы выставил напоказ то, что так ярко рассказывало о его детстве: и этот забор, и дверь, и пустую бочку в углу…
В машине он говорил очень охотно — это был студент, жаждущий понять с детства знакомый ему мир. А сейчас этот мир уже не был объектом изучения; впервые он невольно стыдился своего дома, и в наших отношениях появился новый оттенок.
У меня же было такое чувство, будто я приехал навестить родителей своего школьного друга. Мать Оливера, полная, суетливая женщина, увидев нас в открытую дверь, поспешно начала убирать со стульев газеты, обувь, одежду — все, что говорит о семейных буднях.
— Если бы я только знала… такой беспорядок! Извините меня…
Она пристально оглядела одежду сына: нет ли на ней пятен. Оливер смотрел на меня беспокойным взглядом. Мать и сын перебросились несколькими словами на языке шона.
Мы пили апельсиновый сок и ели кекс. Родители Оливера не принадлежали к числу тех африканцев, которые обязательно предложили бы белому отобедать. Мне не пришлось выслушивать извинений по поводу того, что угощение слишком скудное, а самому произносить лицемерные заверения, убеждая, что все хорошо.
Вошел отец Оливера и вежливо предложил сигарету, он тоже поговорил с сыном на своем языке и ушел. «Пусть молодежь останется наедине, им о многом надо поговорить» — тот же предлог, какой я часто слышал в школьные годы, то же любопытство, та же гордость за сына, который приводит домой товарища, и тот же интерес к незнакомому миру.
В доме три комнаты, одна из них сдается за три фунта в месяц. Жители Хайфилда — в противоположность жителям Харари — выплачивают за дом в рассрочку и надеются когда-нибудь получить его в собственность. Хоть и тесно, но все же свое. А власти, чтобы вовремя получать деньги, даже принуждают семьи, и без того живущие в тесноте, брать постояльцев.