Когда мы летели из Европы в Африку, я думал о зеленых горах, окутанных туманами, об одиночных бунгало и о странной судьбе людей, населяющих Африку. Мне предстояло жить среди них, общаться с ними, а потом, возможно, делать доклады об увиденной Африке, прилагая все усилия к тому, чтобы заставить кое-кого понять, что моя поездка не носила поверхностного характера, а действительно была попыткой проникнуть в самую душу страны. В противном случае я уподобился бы путешественнику, взирающему на Африку взглядом каменного леопарда с Килиманджаро.
Мы поставили машину в сторонку и оставшуюся часть пути прошли пешком. Кроме нас здесь не было видно белых. Тюрьма выглядела почти идиллически. Колючая проволока затянута мешковиной, но она не скрывает ни низких обшитых железом бараков, ни палаток, ни людей, которые сидят на земле и пристально глядят перед собой. Кентакки — не настоящая тюрьма, а так называемый лагерь предварительного заключения, куда преступников привозят перед отправкой в более надежные места, здесь же остаются лишь наименее опасные из них.
Я снял на кинопленку тюрьму и окружающую местность.
Человек, сидевший с десятком других африканцев на открытом прицепе грузовика, окликнул меня:
— Вы из «Лайф»?
— Нет.
— Репортер из «Лайф» хотел осмотреть Кентакки, но премьер-министр отказал ему.
— Я не собираюсь проходить туда. Через мешковину и так все хорошо видно.
— Смотрите, как бы не отняли аппарат, — сказал человек с прицепа.
— Откуда вы знаете, что я снимаю не для министерства информации? — спросил я.
— Сразу видно, — рассмеялся он.
У тюремных ворот собралось много народу. Повсюду лежали велосипеды. Дети играли в песке, собирали пауков, карабкались на махобохобо, низкие деревца с крупными светло-зелеными листьями, чистили темно-золотистые плоды величиной с яблоко.
— Солнечное яблоко, — сказал мне один из малышей. Я представил себе, что в этом плоде олицетворялись и национальный колорит, и будущее народа, и тепло, и пища. И скоро он должен был созреть.
Женщины в ярких красных и зеленых платьях, с зонтиками, были трогательно нарядны. Многие с детьми, один во чреве, другой за спиной. Женщины стояли в ожидании у тюремных ворот. Они снимали привязанных к спине ребятишек, чтобы было видно, что там ничего не спрятано. Под раскаленным солнцем тюремная стража обыскивала их одежду, а на них было все самое лучшее — ведь они пришли на свидание к мужьям и, кроме того, было воскресенье.
— Обычно в это время мы ходим в церковь, но вот уже шесть недель вместо этого мы берем еду и едем сюда, — объяснила мне одна из женщин.
Возле тюрьмы — настоящий табор… Сумки, корзинки, ящики, мешки. Отметившись у надзирателя, друзья и родственники заключенных садятся под зонтами или в тени деревьев. Болтают, едят и играют в шахматы, рисуя фигуры на песке. Еда у всех одинаковая: фрукты, маис, хлеб.
Большинство добиралось сюда на велосипедах, некоторые вскладчину наняли грузовую машину. Какой-то владелец автобуса приехал на такси. Его жена держит в руках пакет с сахаром. Она бережно пересчитывает кусочки и говорит другой женщине, которая смотрит на нее с завистью: «Этого хватит до следующего воскресенья, если, конечно, другие не разберут».
Мы спрятались от солнца за грузовик. Несколько человек подсели к нам, начался разговор. Как обычно, знакомство завязалось легко. Меня удивило, что они отваживаются рассказывать о своих злоключениях так откровенно и так дружелюбно, даже не поинтересовавшись, на чьей я стороне. Цвет кожи должен был бы предостеречь их.
— Я здесь уже пятый раз, — рассказывает прилично одетый мужчина. — Привез апельсиновый сок и банку сухого молока. Но там, в тюрьме, все придется перелить и пересыпать в миски. Заключенным нельзя передавать ни стеклянные, ни жестяные банки.
— Вы не знаете, сколько их там продержат? — обратилась ко мне одна женщина, испытующе глядя мне в глаза.
— Нет.
— Мы не знаем, за что и на сколько их посадили, — продолжала она. — Я даже не знаю, оставаться ли мне сейчас в Солсбери.
— Бог их знает, что они хотят внушить людям, — сказал я.
— Может быть, их там перестреляют, — заметил кто-то.
— На обед им дают, наверное, одну ботву, — сказал другой.
— Моего друга Езекиля убили в Блантайре, — начал рассказывать мужчина в приличном костюме. — Я любил его как родного. Он ехал на велосипеде с сахарным тростником через плечо. Не могу понять, что вообразили резервисты; неужели они никогда не видели сахарный тростник? Они убили его.