То, что правительство не решается вступить в открытый бой с африканской оппозицией, говорит о его политической слепоте. Но когда множество людей, подобных Стенли, не могут жить своей собственной жизнью, тогда эта политическая слепота еще более серьезна, если даже ее труднее обнаружить. И, конечно, большее сочувствие может вызвать тот, кто страдает за доброе дело, чем тот, кто не хочет страдать ни за что.
Поэтому — как сказал Джон Рид в университете — легче протестовать против действий правительства, которое открыто заявляет о своих дурных намерениях, чем против правительства, которое каждый раз совершенно беспринципно ищет самый простой выход из любого положения, а затем лицемерно оправдывает его, правительства, которое, стремясь бежать от одной неприятности, неизбежно попадает в другую, отказывается от законности во имя так называемого порядка и ценой безопасности личности пытается обеспечить безопасность государства. Ведь «наше беспокойство и возмущение не всегда являются лучшим мерилом опасности, угрожающей нам».
26 февраля в три часа утра кто-то постучал, — рассказывал Стенли Самуриво. Он проснулся от звона разбитого стекла, зажег свет и подошел к двери. Когда он открыл ее, на его руке защелкнулся наручник. Вошел белый полицейский и надел наручник на другую руку. Без единого слова он ринулся к жене Стенли и двухлетнему сыну.
— Итак, здесь только Самуриво, других в доме нет? — заревел полицейский.
Он явился в сопровождении белого сыщика и троих полицейских-африканцев. Все были вооружены. Начался обыск. Жена Стенли торопливо накинула халат, сын заплакал. Стенли стоял в наручниках. Полицейские швыряли в мешок книги, бумаги, карандаши.
— Я вернусь сегодня, — сказал Стенли жене. — Это какое-то недоразумение.
— Может быть, возьмешь зубную щетку? — спросила жена.
— Пожалуй, стоит. Насколько мне известно, он не вернется сегодня, — заметил один из полицейских.
Стенли помогли сменить пижамные штаны на брюки цвета хаки.
— Скажи мне, что ты сделал? — умоляла жена со слезами на глазах.
— Я ничего не понимаю, — отвечал Стенли.
Его повели к грузовику, затем поехали дальше — забирать других. Один из арестованных рассказал, что во время его ареста полицейские выломали окна и двери и толкнули его жену так, что она упала.
Было совсем темно, когда арестованных привезли в полицейский участок в Солсбери. Чиновники в гражданских платьях разбили их на группы. Против каждой фамилии в списке ставились звездочки — от одной до четырех. Стенли получил две звездочки. Им сообщили, что отныне они заключенные и не имеют права задавать вопросы или обращаться с жалобами. Затем наручники сняли. Садиться не разрешалось. Рассвело, арестованные начали различать лица друг друга. Кто-то шепнул, что у него три звездочки, так как он за неделю до этого организовал ячейку Конгресса. Только тут Стенли понял, что он политический заключенный.
В полдень на них снова надели наручники, сковали по твое, посадили в грузовики, а свободные руки приковали к железной балке в кузове. Цепи лежали на коленях. Люди не имели ни малейшего представления, куда их повезут. Один из полицейских сказал Стенли:
— Встретишь своих друзей.
— Где они?
— Погоди, увидишь!
Машина остановилась, они вылезли из кузова и прошли между двумя рядами солдат. Их привезли в тюрьму Кентакки.
Заключенные спрашивали друг друга: что произошло в Южной Родезии? Убийство? Поджог автомашины? Вскоре они узнали, что в стране ровным счетом ничего не случилось — можно сказать даже, не было пролито ни одного стакана воды. Просто правительство решило осуществить профилактическое мероприятие, чтобы, по выражению полицейского, «поставить вас, негодяев, на колени». За Южной Родезией наступила очередь Ньясаленда.
Менее опасные преступники были размещены в просторных открытых помещениях Кентакки; многие опасные для государства «твердые орешки» увезены в Булавайо, в тюрьму Кхани, где все было подготовлено к длительному заключению. Больше уже ничто не угрожало срыву тайных планов белых, и в эти предрассветные часы самолеты Федерации могли в любую минуту подняться в воздух, а армия Южной Родезии спокойно вступить в Ньясаленд.
Сначала в камере было сорок четыре человека, на следующий день стало шестьдесят три. Спали прямо на цементном полу. Вместо матрацев и подушек каждому заключенному полагались одеяла. У Стенли с собой не было ни пижамы, ни смены белья. Первые три дня выходить запрещалось, потом разрешили часовую прогулку, а через месяц позволили быть на воздухе целый день.