Три недели не давали ложек, ели прямо из кружек и Жестяных тарелок. На завтрак — каша и бобы, на обед — чаще всего коровьи потроха и маисовая каша, которую приносили в больших глиняных чанах. Один из заключенных раскладывал холодную кашу прямо руками. Через две недели к каше стали давать снятое молоко, кусочек хлеба и кофе без сахара.
На второй или третий день начались допросы. После допроса переводили в другое помещение, где постепенно все снова собирались. На допросах присутствовали два белых и два черных сыщика, черные больше как переводчики. Каждому задавали двадцать восемь вопросов. Вот некоторые из них:
Кто рассказал вам о Конгрессе? Кто ваши друзья вне Конгресса? Читаете ли вы книги о Гане и Египте? Одобряете ли Федерацию? Ездили ли куда-нибудь и зачем? В Гану или Египет? Слушаете ли радиопередачи из Каира и Москвы? Есть ли у вас белые друзья в Федерации? Что это за дружба, с политической целью? Ходили ли вы к ним в гости, если да, то зачем? Что вы знаете о коммунизме? (Стенли ответил на этот вопрос: это правительственная система в России; тогда последовал новый вопрос: откуда вы это знаете? — узнал в школе.) Есть ли у вас оружие? Собираетесь ли вы применить насилие? (Стенли ответил: самое большое «насилие», которое предусматривается конституцией Конгресса, — это проект общих школ для белых и черных).
Самыми главными вопросами считались:
Сообщали ли вы когда-нибудь полиции о Конгрессе? А если бы Конгресс перешел к насилию, сообщили бы? Ответ «да» означал возможность быть отпущенным.
Допрос проходил пять часов, затем заключенного фотографировали и снимали отпечатки пальцев.
Первые две недели читать было нечего. Потом появились представители «морального перевооружения» и с разрешения правительства завалили заключенных брошюрами, в которых изображались молящиеся о примирении африканцы с воздетыми к небу руками. Политические заключенные презирали это движение. Но иногда ему удавалось сломить даже таких африканцев, которые долгое время не признавали компромиссов в борьбе против предрассудков и несправедливости, и превратить их в безвольные существа, которые молились за «заблуждающихся белых» и видели во всем проявление воли божьей.
Через пять недель стала поступать настоящая литература. Книги, которые собирали и посылали для заключенных их друзья, сначала перечитывались властями — и не без пользы: они пополняли свое образование. Диккенса, Джейна Остена и всякого рода поэзию пропускали, но такие произведения, как, например, роман Достоевского «Преступление и наказание», запрещали.
Заключенные могли помыться в душе, но полотенец при этом не полагалось. У многих, не привыкших к тюремной пище, в первые же дни началась дизентерия. Одного старика, которому было уже за 80, отпустили из тюрьмы только после месяца заключения. Когда бы в четырех бараках Кентакки ни появлялись охранники, там должна была быть абсолютная тишина. За несложенное одеяло или другое нарушение порядка виновника били прикладом. Постепенно узники привыкли к дисциплине, и нарушений не стало.
Собрания проводились тайно; каждый барак выбирал своего уполномоченного, который должен был высказать все жалобы интенданту. Через некоторое время эти уполномоченные, как самые «закоренелые», были отправлены в Кхами. Но начатое дело продолжали другие, они требовали ложек, мыла, фруктов, хлеба, масла, полотенец. Они угрожали голодовкой. Они знали, что имели право требовать, ведь они были арестованы без суда и по политическим мотивам. Наконец в апреле стало немного лучше.
Сильные подбадривали слабых, которые едва ли знали, что такое политика, и хотели лишь вернуться к своему хозяйству. Заключенный священник читал вслух Библию и молитвы, заканчивая их словами: «Господи, зачем нас угнетают в нашей собственной стране? Разве плохо, Отец наш, когда человек просит отдать то, что когда-то дал взаймы?» — Kutadza here, baba, каnа munhu achireva chikwere ti chake?
Первые недели были особенно трудными. Всех мучила неизвестность: что с семьей, не выслали ли ее? Не начался ли в стране неожиданный террор? Не были ли белые хуже, чем можно предполагать? Не заняла ли южноафриканская армия страну и неужели Англия ни чего не могла сделать? Письма писать не разрешалось, получать тоже. С белым так никто не обходился, даже если он убийца.
Стенли познакомился с товарищами по бараку. Среди них священник, водитель автобуса, часовщик, ректор, учитель народной школы, владелец магазина, рабочие и крестьяне из резервации, но здесь не было никого из прислуги в домах белых. Никто из заключенных никогда не думал о политической карьере и о возможности быть посаженным в тюрьму. Они не мечтали стать ни святыми, ни мучениками. И их эта неволя обижала и унижала гораздо сильнее, чем активных политических деятелей.