Си-Ай-Ди испытывает большие затруднения в вербовке хоть сколько-нибудь образованных африканцев, хотя и предлагает солидное вознаграждение. Завербованные же неграмотные африканцы, не знающие ни английского, ни языка шона, делают ошибки одну за другой, ошибки, над которыми можно было бы посмеяться, если бы цена человеческих страданий не была такой высокой. «Африкэн дейли ньюс» писала как-то о собрании, где стоял вопрос об электростанции: «Самым прилежным на собрании был тайный осведомитель из Си-Ай-Ди; он сидел на четвертой скамье».
— Поедем в город, — предложил Стенли. — Надо же мне попытаться найти работу.
— Надеюсь, тебе повезет, — сказала жена.
Мы поехали в редакцию газеты «Африкэн ньюспейпер», которая располагалась у железной дороги в современном здании. Через черный ход по витой лестнице мы прошли в комнаты, занимаемые сотрудниками редакции. Стенли знал некоторых журналистов африканцев, гак что никто из нас не привлек к себе особого внимания.
— Значит, ты потерял работу? — спросил я.
— Правительство держало наши имена в тайне… Но каждому предпринимателю ясно, где ты был, если исчез 26 февраля. И когда приходишь обратно, твое место уже занято: необходимость перевода кого-нибудь с временной работы на постоянную, вынужденное сокращение персонала или еще что-нибудь.
— Но ведь правительство признало, что ты невиновен, раз тебя отпустили. Перед тобой должны бы извиниться и выдать компенсацию.
— Я сидел в тюрьме. Меня фотографировали со всех сторон. Все знают, что я преступник.
— Ты только представь себе, что было бы, если какой-нибудь европеец был заключен на два месяца, а потом правительство поняло, что допущена ошибка.
— Никаких «ошибок» по отношению к африканцам не допускается, — спокойно заметил Стенли. — Белые думают, что мы можем убегать в степи и питаться там кактусовыми плодами. Для них мы всегда безработные.
— Ты озлоблен?
— Никогда еще я не был так близок к «запрещенным идеям». Именно сейчас меня следовало бы посадить. Но я себя чувствую прекрасно — политический заключенный, борец за свободу! Люди приходят ко мне за советом. И знаешь, мне кажется, что у меня есть что сказать им: я еще никогда не знал так много. А сейчас я знаю: когда белые говорят нам о демократии, это значит, они говорят о диктатуре…
— Но только не собирайтесь сразу больше двенадцати человек, — предостерег я.
— Знаю, все должно быть как у подпольщиков, — говорил Стенли с видом мальчишки, научившегося новой игре. — Больше никаких списков. Слишком уж долго мы спали. Теперь все знают, что Конгресс — хорошая вещь. Все, что произошло, послужило отличной рекламой для всей страны И мы понимаем, что, когда белые начинают сажать народ в тюрьмы, можно надеяться на лучшие времена.
— Не собираетесь ли вы создать новую партию? — поинтересовался я.
— Подпольную, конечно, — отвечал он. — Партию невинных. Тех, кто ничего не понимал, когда их разбудили в тот памятный предрассветный час. Теперь мы уже понимаем. Теперь мы стали именно такими «неблагодарными», какими нас всегда представляли белые.
— Саванху продал свою душу, — продолжал Стенли, заговорив о новом министре. — Во всяком случае, никто из африканцев не станет его обслуживать. Ведь это с его легкой руки образовалась политическая партия, которая заявила, что, если постоять в очереди с африканцами, можно получить сифилис и вшей, и что на их родине стало грязно.
— Ты озлоблен, — прервал я.
— Нет, просто то, что нам дали, дали слишком поздно и этого слишком мало. И благодарить нам не за что. Мы очень долго работали даром. Европейцы должны изменить свое поведение, только это может помочь им.
— А то?
— Приезжай через пять лет! Или все абсолютно изменится, или будет еще хуже, чем сейчас. Но что бы ни было, так, как сейчас, — не будет.
— Нельзя сказать, чтобы тюрьма сломила тебя, — заметил я.
— Нет, — Стенли колебался. — Мое представление о мире зависит от окружения. В миссионерской школе меня учили, что бог и природа — великие силы. Я принадлежу к новому поколению. Мой отец жил еще в джунглях и видел вокруг себя только злых духов. Он не поклонялся им, а пытался задобрить их. На дикой земле больше злых духов, чем добрых. Мой отец не верил в лучшие времена, он хотел только уберечься от самого худшего.
Тюрьма была для меня тем же, чем джунгли для отца, — продолжал Стенли Самуриво. — Теперь я понял отца гораздо лучше. Я никогда не забуду того, что видел.
— Значит, ты озлоблен.
— Да, — засмеялся он. — У меня же нет ни работы, ни денег.