Если прислушаться повнимательней, то среди обманчивой тишины в этой стране слышен какой-то шум, ивам кажется, что это удары сердца империи.
Прислуга
У кухонной двери стоит женщина. В руках у нее корзина с салатом, помидорами и луком-пореем, на спине ребенок. Воспаленными глазками он поглядывает на нас из-за уха матери. Анна-Лена купила пучок лука.
— Дайте что-нибудь для малыша, — неожиданно попросила женщина.
— А где ваш муж?
— В Иоганнесбурге. Он бросил меня.
Мы поверили ей, ведь это судьба очень многих. У нас нечего было дать ребенку, и мы добавили немного денег…
Сын садовника подошел к открытому окну и пристально посмотрел на меня. Я спросил, чего он хочет.
— О чем ты пишешь, баас?
— Об Африке.
— О нас?
— О некоторых из вас.
Молчание и удивление. Он ушел и привел своих друзей. Их было пятеро, они ничего не говорили, ни о чем не спрашивали, а просто смотрели на того, кто пишет — <о нас». Но я ведь знал, что мой труд не может помочь им.
Здесь легко чувствовать свою солидарность с массами, с огромным большинством, и это чувство опьяняет. Но оно и опасно. Я сознавал, что те, кто отождествляют себя с угнетенными, часто обманывают себя и обычно сознают это слишком поздно.
Ты приветствуешь, как говорит Орвел, своих братьев-пролетариев с улыбкой, полной любви, но этим братьям не нужны приветствия, они хотят, чтобы ты отдал за них жизнь.
То, чему я был здесь свидетелем, приводит меня в бешенство; мне, как и очень многим, кажется, что только гром орудий может с достаточной силой выразить это чувство. Сдержаться так же трудно, как пройти с переполненным стаканом, не пролив ни капли.
Пока я смотрел на лица этих пятерых в окне (их взгляды были прикованы к моей пишущей машинке, как к чему-то магическому), мне более чем когда-либо стало ясно, что я и понятия не имею об их будущем. Поэтому я не хочу вместе с африканцами бороться за парламентскую демократию, в действительности которой я сомневаюсь, я хочу бороться против насилия и дискриминации, царящих здесь и с каждым днем увеличивающих вину западных государств перед Африкой.
Я обратился к Мильтону, нашему слуге, — он рассматривал электрическую плитку для поджаривания хлеба (плитка имела форму миниатюрного ружья, мы взяли ее у миссис Литл):
— Когда ты впервые увидел белого человека. Мильтон?
— Дома, в резервации.
— Что ты подумал тогда?
— Он был грязный и очень громко говорил, у него были плохие манеры.
— А сейчас ты думаешь иначе?
— Я привык. Белые очень ругаются между собой, они едят три раза в день, а в промежутках пьют. Так делает скотина. Дома мы ели один раз в день.
Мильтон улыбнулся и тут же исчез, чтобы избежать возможных последствий своей откровенности.
Он ушел к себе, на другую сторону залитого цементом двора, который в Родезии называется «санитарной полосой» (the sanitary lane). Эта «полоса» отделяет белых хозяев от черных слуг.
Домашняя прислуга, наделенная прозвищами Сикспенс, Виски и другими в том же роде (настоящие имена трудно произносить, объясняют хозяева), живет в так называемых киасах; это нечто похожее на комнаты размером два на три метра, с двумя кирпичами, вынутыми у потолка для вентиляции.
От взора посторонних жители киасов защищены каменной стеной, у которой стоят бочки для мусора. Трудно представить себе, как живут в такой комнате: нары из цемента, велосипед, наполовину втащенный через всегда открытую дверь.
Иностранцы, проезжающие по дороге, видят только живую изгородь из красного просвирняка и розового дерева, да виллу, а как живут слуги за каменной стеной — никого не интересует.
«Санитарная полоса» не может полностью защитить господ, поэтому время от времени производится врачебный осмотр всей прислуги. Если кто-либо болен бильгарцией, малярией или страдает глистами, его не трогают— это не опасно, а вот заболевшего туберкулезом или сифилисом немедленно изгоняют.
Когда небо чистое, вечера в Родезии мягкие, а вместе с облаками приходит тяжелый воздух и духота.
Прислуга и няньки соседей сидят прямо на траве по другую сторону дороги и, наверное, обсуждают капризы своих хозяев, передразнивая их жесты и голоса. Беспрерывным потоком льется мягкий говор шона: словно слышишь забавную историю, которой, кажется, не будет конца.
Мимо проходят и проезжают какие-то африканцы; те, у кого есть ботинки, — обычно в белых рубашках и черных брюках, а на босоногих — будничные рваные хаки. Никто не знает, куда они направляются. Джеймсон-авеню не ведет ни к одной из локаций.