Обычно приходил какой-нибудь лектор, прибывший из Англии, которому удавалось провезти некоторые из запрещенных книг: профсоюзную литературу, «Тропик Козерога» Генри Миллера.
— Ни одна из этих книг не является ни коммунистической, ни порнографической, — говорил он. — Но цензура заставляет людей думать, будто между эротикой и радикализмом существует соблазнительная связь.
Студент африканец горько сетует на свою судьбу.
Даже непринужденное общение с белыми становится ему в тягость, и нам приходится успокаивать его.
— Я был дома на каникулах, мои родители не поняли меня. Я оказался чужим в деревне и не хочу возвращаться туда. А потом, когда закончу курс, какую работу я найду?
Мы пытались утешить его. Время идет, а в крайнем случае есть другие страны на континенте, где любой образованный африканец — желанный гость. Африканский континент надо рассматривать как единое целое, и, пожалуй, нигде на земле человек не сможет внести такого заметного вклада в общее дело, как в Африке.
Но легко понять, как тягостна была для африканского студента жизнь в университете. Здесь он жил словно в роскошном отеле, но как только покидал его пределы, он не мог даже сесть в автобус, чтобы попасть в Солсбери. Зеленый холм Маунт-Плезент казался островком будущего, который окружен настоящим, где нет ничего, кроме унижений и оскорблений. А домашняя среда — резервация и деревня — лежат в прошлом, по другую сторону ущелья, и к ним нет возврата.
— До 1948 года в Кейптауне дышать было легче, чем в Солсбери, — сказал Артур Рэвенскрофт во время диспута в клубе Джозефа Конрада. Он приехал из университета Стелленбоша в Капской провинции. Там, при министерстве, он преподавал английский язык, но однажды, за недостаточную лояльность, был уволен профессор Литлвуд, и с преподавателями английского языка перестали здороваться из страха перед полицией. Рэвенскрофт сжег то, что могло показаться подозрительным, главным образом чешские книги и журналы. Ходили слухи, будто он католик и на стене у него висит якобы портрет Эразма Роттердамского, хотя на самом деле это был портрет герцога кисти Гольбейна. Но в Южной Африке не видят большой разницы между католицизмом и коммунизмом, и Рэвенскрофт пошел по следам других преподавателей — переехал в университет Солсбери.
Вино кончилось, священник из Претории успел перепугать девушку с острова Маврикий своими рассказами с разных кошмарах, а владелец книжной лавки обещал выставить свою кандидатуру на муниципальных выборах, чтобы покончить с дебатами о туалетах для разных рас. И кто-то сказал:
— Если вы представляете будущую Родезию как нынешнюю, но без расовых предрассудков, без несправедливости и с массой хорошо одетых африканцев в ресторанах, то вы обманываете себя. Все, что делает Родезию тем, что она есть, связано с несправедливостью, и без этого ее нельзя представить себе.
Перед тем как разойтись по домам, мы погасили свет, но темно не стало. В окна колледжа на Маунт-Плезент светила луна, на склоне холма квакали лягушки. Мы остались еще на часок. Над головами вились причудливые, как мысли, кольца дыма.
Прощай, Родезия
Я получил уведомление с просьбой явиться в федеральное министерство внутренних дел. Моя жена пошла со мной. Мы думали, что нас ждет что-нибудь интересное— в департаменте информации нам как-то обещали поездку в учебных целях на строительство Карибской плотины. В человеке, принявшем нас, я узнал государственного секретаря министерства (он бывал в клубе Ротари), между прочим, одного из авторов конституции Федерации.
— Министр внутренних дел поручил мне сообщить, что он глубоко огорчен вашими статьями в шведской, финской и датской прессе. По достоверным источникам из Стокгольма нам известно, что до сих пор в печать поступали из Родезии только объективные сведения. А эти статьи чересчур уж подкрашены вашими собственными измышлениями.
Он похлопал рукой по внушительной пачке телеграмм. В его комнате кроме нас сидел старый, приятного вида священник. Он был председателем поэтического общества в Солсбери; вероятно, его позвали сюда, чтобы быть моим наставником и духовным отцом во время допроса. Было ясно, что мне хотели предоставить возможность попросить прощения и написать опровержение в газеты — сообщить, что все мною написанное было ложью, или же расплакаться, как мальчишка, и тогда священник стал бы меня утешать — ведь все мы можем сделать неверный шаг.
Государственный секретарь прочел вслух несколько фраз из моих статей и начал расспрашивать:
— Кто это сказал? На кого вы намекаете?