Я отказался дать ему разъяснение и в свою очередь спросил, считает ли он невозможным, что кто-то мог сказать это. Он не ответил, но и не стал возражать. Он, казалось, все время хотел показать, что речь идет о целом ряде недоразумений между мной и Родезией. Больше всего его интересовало, что я пережил, что заставило меня писать так, кто обманул меня?
— Мы знаем его как либерала, много сделавшего для своих африканских рабочих, — сказал он о ком-то, кого, как он думал, узнал в статье. — Может быть, он пошутил?
Его нарочито грустный голос и сознательная или неумышленная фальшь, звучавшая в нем, испортили мне настроение. Как легко было дать запутать себя этими с виду безобидными вопросами!
Государственный секретарь повернулся к Анне-Лене, которую он никогда раньше не видел, и процитировал кусок из моих первых впечатлений о Родезии.
— Здесь сказано: «Моя жена отходит в сторонку — на ее глазах слезы». Это правда?
— Да.
Что за дурацкий вопрос! Анна-Лена могла быть неврастеничной или ее могла охватить тоска по дому. Что доказывали ее слезы? Но когда она ответила, государственный секретарь задумчиво посмотрел на нее.
Из этой первой беседы стало ясно, что я провинился перед государством, перед этикой Федерации. На меня смотрели полные упрека глаза: как вы можете настолько не понимать нас и поступать так? Для чего вы подрываете нашу работу, направленную на установление покоя и гармонии в Центральной Африке? Поступки отдельных людей не могут ставиться на одну доску с политикой правительства. У нас ведь есть в правительстве министр африканец…
Возможно, меня хотели заставить подписать документ— так, как заставляют делать политических заключенных, прежде чем выпустить их на свободу: они должны были признать в таких документах, что правительство действовало правильно, что они сами допустили ошибку и теперь поняли, в чем она состоит. Здесь, в министерстве на Джеймсон-авеню, я думал о мягких уговорах, которые ведутся в тюрьмах с целью, как гласит излюбленный здесь термин, «реабилитировать туземцев и изменить их образ мыслей». Тщетные усилия!
Два дня спустя меня снова пригласили в министерство; прибыли новые статьи, переведенные на английский язык. Теперь я не был больше озорным школьником, я был закоренелым преступником. Государственный секретарь поинтересовался, с какими людьми я поддерживал знакомство. Я отказался ответить. После этой беседы я попросил, чтобы в дальнейшем контакт между нами поддерживался в письменном виде.
Мне хотелось спросить, сколько звездочек поставят перед моей фамилией, расценивая мои политические прегрешения — одну, две или три. Но вместо этого сказал, что не слышал, чтобы других журналистов вызывали на допрос. Нет, в большинстве случаев они уезжали, но сэр Рой собирался привлечь к ответственности одного из них. Какое наказание ждет меня? Об этом еще не было речи. Но так или иначе они дадут знать о себе.
В министерстве внутренних дел сказали, что они сообщили клубу Ротапи в Солсбери о моем поведении. Я, по мнению министерства, предал идею этого общества о международном понимании и доброй воле и слишком вольно истолковывал условия моей стипендии. С этим, очевидно, согласились в клубе, так как с того момента они не подавали никаких признаков жизни.
Международный центр Ротари в США, предоставивший мне стипендию, обошелся со мной более великодушно, но к тому времени я уже покинул страну.
А тогда я шел домой, тротуары были устланы лепестками тюльпанов, которые прилипали к подошвам. Казалось, будто идешь по свинцовому сурику. Когда я подходил к дому, хлынул дождь, он смял кусты гортензии, росшие у балкона. Помойка наполнилась водой. Через косой дождь с трудом пробивались африканцы на велосипедах. Собаки на этот раз не нападали на них — они попрятались в свои конуры.
— Нас выслали или мы можем еще пообедать? — спросила жена.
— Мы успеем поесть, — ответил я. — Пожалуй, им больше всего хочется, чтобы мы уехали отсюда без лишнего шума.
В комнатах стало душно, освещение было скудное — сестра хозяйки дала нам маленькую лампочку, и мы переносили ее от письменного стола к обеденному, потом к кровати. У нас не было телефона, мы вполне удовлетворялись телефоном в моей университетской комнате, но сейчас мы вдруг почувствовали себя одинокими.
У нашего дома остановился мотоцикл. Из него вышел полицейский и направился через сад. Мы переглянулись— он мог идти только к нам. Высылка?! Сердце начало биться от страха и бешенства. Мы слышали долгие звонки к соседу, но никто не открыл. Полицейский пошел обратно к калитке. На конверте в его руках было написано: «Именем ее Величества».