Что же теперь совершил лог старый спекулянт? (Теперь уже и слова такого не помнят — спекулянт.)
Ага, злостное хулиганство. Что?! В пьяном виде разбил три зеркальные витрины ресторана «Макдоналдс» и цинично приставал к посетителям. Ничего себе! А на психиатрическую экспертизу старика водили? Было дело. Нормальный.
Клавдия снова хохотнула, представив себе этого седого, представительного, обаятельного мужчину в костюмах от лучших московских портных, разбивающего витрины американской забегаловки и цинично пристающего к посетителям.
Интересно, что значит — цинично?
Нет, старик не иначе как умом тронулся. Предлагал молоденьким официанткам «устроить гамбургер». Оправдывался тем, что принял перед этим виагру.
Бывает же! — подумала Клавдия, откладывая дело. Седина в бороду, а бес в ребро.
Так, теперь посмотрим на Горбатова.
Ага, тут теплее. Тут намного интереснее. Тут как раз подпольный цех по производству видео- и аудиопродукции.
Тут просто горячо.
У Клавдии даже захватило дух, как удачно все складывается. Вот он, настоящий видеопират. Вот откуда ноги растут. Теперь только бы дождаться утра. А там она с этим Горбатовым, как бишь его, Леонидом Марковичем, плотно побеседует. Им есть что сказать друг другу.
Клавдия честно просмотрела и остальные дела. Но там больше ничего любопытного не нашла.
И тут она сама себя остановила.
Погоди, милая. Что-то ты загнала лошадей. Что-то ты бежишь впереди паровоза.
Что мы имеем на сегодняшний день?
Мы имеем самоубийство Семашко при очень подозрительных обстоятельствах. Записку ему явно продиктовали.
Мы имеем гуляющую по Интернету видеосъемку заказного убийства, где стреляет вовсе не Семашко.
И еще мы имеем поганый, мерзкий, ублюдочный сайт с разными видами казней.
Почему ты связываешь этого пирата со всем вышеприведенным?
Клавдия покусала губы, потерла лоб, подвигала плечами — никаких мыслей.
Одно убеждение, неизвестно на чем основанное.
Но — убеждение.
И сколько раз, сколько раз она себя так проверяла и не находила ничего даже намекающего, но убеждение было. А тут — жирно подчеркнуто, так чего же думать?
Только одно непонятно — зачем это запретное кино пустили в Интернет?
Клавдия снова напрягла извилины, но никакого разумного объяснения не нашла. И это ее немного успокоило. Ее пугало как раз то, чему всегда было разумное объяснение. Так бывает везде, только не в России. В России, наоборот, очень хочет какой-нибудь министр спрятать свои темные делишки, уж столько сил на это кладет, а какой-нибудь дурной пацан случайно эти делишки находит и пускает по белу свету.
Очень может быть, что убийца и заказчик про съемку даже не знали. И скорее всего не знали…
Нет, стоп, как же не знали, они этот ролик должны были показывать Семашко.
Что за ерунда? Значит, знали.
Или…
Или Семашко сам это снимал! И сам запустил в Интернет, когда припекло. Надеялся, что кто-то увидит.
И ведь угадал.
А зачем снимал?
Боялся, что на него повесят всех собак. Ой-ой-ой… Если так, то что же получается — он специально водил ее за нос? Получается — специально. А для чего? А для того, чтобы потянуть время.
Да, времени он у Клавдии отнял достаточно.
А зачем ему было тянуть время?
— Ма, ты мне пароль не скажешь? — уже в пятый раз за сегодняшний день спросил Макс. Очень уж ему хотелось тоже посмотреть на убийства.
— Нет, — сказала Клавдия.
— Ага, а сама смотрела.
— Мне это нужно для дела. А тебе должно быть стыдно.
— Да. Вон у них в день до трехсот пользователей. А мне должно быть стыдно…
Клавдия вскочила.
— Ну-ка, пойдем! — схватила она сына за руку. — Иди сюда. Вот Ленка спит, — распахнула она дверь. Ленка даже не шелохнулась. — Вот отец, — открыла она собственную спальню. — Федор тихонько храпел. Клавдия закрыла дверь. — Вот я, — ткнула она себя в грудь пальцем. — И вот ты. Вас у меня всего трое. Не триста, соображаешь, даже не тридцать. Всего трое. Ты понял меня?! Ты мой сын, только мой. И я не хочу, чтобы грязь интересовала тебя.
— Ну ладно, чего ты… — испуганно пробормотал Макс. — Я просто так… Мне стыдно.
— Не надо, сын, — уже мягче сказала Клавдия. — Это, правда, мерзко. Я не хочу, чтобы ты это видел. Я хочу, чтобы ты все-таки уважал человечество.
— А ты?
— Я уже закоренелый оптимист, меня трудно изменить. А ты гибкий пока. Сломаешься.
15.37–17.48