Кажется, что допрос тянется несколько часов. Похоже, уже самый разгар ночи, а мы заперты в этой крошечной душной комнате навечно. Они по очереди выходят за кофе или закусками. Они предлагают мне воду, от которой я отказываюсь. В конце концов, я так измотан, что могу лишь сосать два средних пальца, как делал, когда был маленьким, и сползать по стенке, у меня абсолютно хриплый голос, лицо липкое от высохшего пота и слез. Сквозь густой туман я слышу, как они сообщают мне, что меня сопроводят обратно в камеру, и допрос будет продолжен завтра.
Диктофон выключен, заходит еще один офицер, чтобы забрать меня, но несколько минут я даже не могу подняться на ноги. Инспектор Саттон, который большую часть времени оставался холодным и бесстрастным, вздыхает и качает головой с выражением, граничащим с жалостью.
— Знаешь, Лочен, я работаю здесь уже многие годы и могу сказать, что ты испытываешь угрызения совести из-за того, что сделал. Но боюсь, все это уже слишком поздно. Ты не только обвиняешься в совершении очень серьезного преступления, но и твои угрозы, похоже, настолько запугали твою сестру, что она подписала заявление, в котором клянется, что ваши сексуальные отношения были полностью по обоюдному согласию и спровоцированы ею.
Из моего тела выходит весь воздух. Истощение испаряется. Внезапно лишь стук моего испуганного сердца заполняет воздух. Она рассказала им правду? Она рассказала им правду?
— Подписанное заявление — но это же теперь пустота, да? Теперь, когда я признался во всем, рассказал, как все произошло. Знаете, она все это сказала лишь потому, что я ей сказал. Потому что я пригрозил, что убью ее, если окажусь в тюрьме. Поэтому никто не верит ей, да? Не сейчас, когда я признался! — Мой надтреснутый сухой голос сильно дрожит, но я должен оставаться спокойным. Показывать раскаяние — это одно, но мне нужно как-то скрыть степень своего ужаса и недоверия.
— Это зависит от того, как на это посмотрит судья.
— Судья? — Теперь я кричу, голос на грани истерики. — Но не только Маю обвиняют в изнасиловании!
— Нет, но даже согласованный инцест противозаконен. В соответствии с разделом шестьдесят пять Закона о сексуальных преступлениях, твою сестру могут осудить за “согласие на проникновение взрослым родственником”, что влечет за собой лишение свободы на срок до двух лет в тюрьме.
Я гляжу на него. Лишившись дара речи. Потрясенный. Этого не может быть. Этого не может быть.
Инспектор вздыхает и внезапным усталым жестом бросает папку на стол.
— Так что, пока твоя сестра не откажется от своего заявления, теперь ее тоже будет ждать арест.
Зачем? Мая, моя любовь? Зачем, зачем, зачем?
Рухнув на пол, наполовину прислонившись к металлической двери, я слепо гляжу на противоположную стену. Все мое тело болит от полной неподвижности в течение, должно быть, нескольких часов. У меня больше нет сил биться головой об дверь в отчаянной бешеной попытке придумать, как сделать так, чтобы Мая отказалась от своего заявления. После безостановочных криков, мольбы охранников позволить мне позвонить домой, в конечном итоге, я полностью теряю голос. Нам с Майе больше никогда не позволят пообщаться друг с другом — по крайней мере, пока мне не вынесут приговор, который, по словам следователя, теперь может составить более десяти лет!
Мой разум разваливается на части, и я едва могу думать, но насколько я понимаю, дело в том, что если Мая не откажется от своего заявления, ее арестуют как и меня, возможно, даже на глазах у Тиффина и Уиллы. Когда за ними некому будет присматривать, покрывать алкоголизм и отсутствие заботы нашей матери, всех троих детей, без сомнения, возьмут под опеку. И Маю привезут в полицейский участок, подвергнут тому же унижению, допросам, как и меня, в совершении сексуального преступления. Даже с моим словом против нее я мало, что могу сделать. Если я продолжу настаивать, что я — виновный, они тут же спросят, почему я вдруг так отчаянно пытаюсь освободить Маю от правонарушения — особенно, после того, как я неоднократно совращал ее и грозился убить, если она кому-то расскажет. Я буду загнан в угол, не смогу ее защитить, потому что чем больше я настаиваю, что виновен, тем больше шансов, что они поверят признанию Маи. Им не понадобится много времени, чтобы понять, что я беру вину на себя, дабы защитить ее, что я вру, потому что люблю ее, что я никогда не надругаюсь над ней, не причиню вреда, и не буду угрожать. И, конечно, есть Кит — единственный реальный свидетель. Даже Тиффин и Уилла, если их спросят, будут настаивать, что Мая никогда не боялась меня — что она всегда улыбалась мне, смеялась со мной, касалась моей руки, даже обнимала. И так они поймут, что Мая — соучастник этого преступления, как и я.
Что бы я ни попытался сейчас сделать — бесполезно, тем более что любые попытки оклеветать Маю потерпят неудачу, потому что именно она будет говорить правду. Она с легкостью объяснит мой удар по губам, как последнюю отчаянную попытку сделать вид, что я надругался над ней.
Маю привлекут к суду и приговорят к двум годам в тюрьме. Она начнет свою взрослую жизнь за решеткой, отделенная не только от меня, но и от Кита, Тиффина и Уиллы, которые очень ее любят. Даже после отбывания своего тюремного заключения она будет эмоционально травмирована и останется с судимостью на всю оставшуюся жизнь. Без доступа к своим братьям и сестре из-за преступления она окажется совершенно одна в этом мире, отвергнутая друзьями, в то время как я по-прежнему буду заперт, отбывая свое наказание значительно дольше, потому что меня осудят как взрослого. Мысль обо всем этом, попросту говоря, невыносима. И я знаю, что если как-то и смогу достучаться до нее, но упрямая страстная Мая, которая так сильно меня любит, не сдастся. Она сделала свой выбор. Как бы мне хотелось сказать ей, что лучше я буду заперт на всю жизнь, чем она пройдет через такое…
Нет смысла сидеть здесь и разваливаться на части. Ничего этого не произойдет. Я не позволю этому произойти. Тем не менее, несмотря на многочасовые раздумья, время от времени в полном разочаровании колотя по холодному бетонному полу, я не могу придумать способ изменить решение Маи.
Я начинаю осознавать, что ничто не заставит Маю отказаться от ее заявления и обвинить меня в изнасиловании. У нее было время понять, что сделав это, она отправит меня в тюрьму. Если бы я сбежал, как она сначала предлагала, если бы каким-то чудесным образом мне удалось сделать так, чтобы меня не поймали, она бы тут же солгала ради детей. Но зная, что я сижу здесь, запертый в тюремной камере, что вся моя оставшаяся жизнь зависит от ее обвинения или признания, она никогда не сдастся. Сейчас я осознаю это с поразительной уверенностью. Она слишком сильно меня любит. Она слишком сильно меня любит. Я так желал всей ее любви. Мое желание исполнилось… и теперь мы оба расплачиваемся. Как же я был глуп, попросив ее об этом, ожидая, что она пожертвует моей свободой ради себя. Мое счастье значит все для нее, как и ее — для меня. Если бы все было наоборот, смог бы я дать ложные обвинения против Маи, чтобы избежать наказания самому?
Но все равно меня гложет сожаление. Если бы я сбежал, когда у меня была возможность, если бы исчез и каким-то образом избежал ареста, Мая бы не призналась. Правдой ничего бы нельзя было добиться, она только навредила бы детям. Она бы никогда не призналась, если бы меня не поймали…
Мой взгляд медленно блуждает вверх по стене к маленькому окошку в углу, прямо под потолком. И вдруг ответ возникает прямо передо мной. Если я хочу, чтобы Мая отказалась от своего признания, то меня не должно быть здесь, чтобы получить приговор, я не должен быть заперт в камере, столкнувшись с тюремным заключением. Я должен уйти.
Отрывая нити, которыми пришита простыня к матрасу, вскоре у меня в руках возникает напряжение, а пальцы немеют. Я отслеживаю время между проверками охранников, ритмично отсчитывая себе под нос, пока тщательно и методично рву ее по швам. Тот, кто спроектировал эти камеры, хорошо обеспечил безопасность. Маленькое окошко находится так высоко от земли, что понадобится трехметровая лестница, чтобы достать до него. Конечно же, оно тоже зарешечено, но прутья высовываются наверху. Точным броском я удостоверяюсь, что смогу закинуть петлю на зубчатые прутья, так что связанные полосы разорванной простыни будут свисать достаточно низко, чтобы я мог достать, как те канаты, по которым мы взбирались на физкультуре. Помню, у меня хорошо получалось, всегда первый оказывался наверху. Если на этот раз я смогу добиться такого же результата, то смогу добраться до окна — небольшого участка солнечного света, моему выходу на свободу. Знаю, это сумасшедший план. Отчаянный. Но и я в отчаянии. Больше вариантов не осталось. Я должен уйти. Я должен исчезнуть.