— Хватит! — Эдо хлопает ладонями по столу, расплескивая часть моей все еще полной тарелки супа. — Мы примем это решение после нашего ужина. Мы сядем здесь… все мы… и цивилизованно поужинаем. А потом мы пойдем в мой кабинет, и я решу, что нам делать с этой Обеленской.
Странно, когда к тебе обращаются таким образом, именем, которое не похоже на мое. Всю свою жизнь я была Сашей Федоровой и никогда не знала ничего другого. Ничто в этом не похоже на мою личность, на меня, и все же это определит мою судьбу.
Также кажется невозможным сидеть и есть нормальный ужин с двумя мужчинами рядом со мной, которые решат ту же участь. Я здесь бессильна, и на каждую попытку побега или план, который я прокручиваю в уме, откусывая маленькие кусочки от еды, чтобы хоть как-то имитировать поедание, я знаю, что это бессмысленно. Я бы никогда не выбралась из дома, а даже если бы и выбралась, я не знаю, где я. Макс умер, и у меня нет возможности обратиться за помощью.
Что бы ни случилось дальше, я собираюсь довести дело до конца.
Эдо заставляет меня просидеть весь пародийный ужин, вплоть до десерта из шоколадного торта из муки и ягод. Я ничего из этого не пробую, ни суп, ни сырную тарелку, ни блюдо из баранины, ни десерт. Во рту у всего этого вкус картона, маленькие кусочки застревают в горле, хотя я уверена, что все это восхитительно. Я поражена, что вообще могу подавить хоть что-то из этого, но я не хочу злить Эдо еще больше, чем он уже есть, поэтому я делаю все, что в моих силах.
Арт ест, но по его резким, отрывистым движениям я могу сказать, что он сердит, его рот сжат в жесткую, раздраженную линию, как у ребенка, которого предупредили, что у него могут отобрать игрушку. Эдо кажется совершенно невозмутимым, он ест свой ужин с тем же спокойным аппетитом человека, с которым не случилось ничего необычного. Он удовлетворенно хмыкает, когда доедает последний кусочек торта, поднимает салфетку с колен и бросает ее на стол, а затем отодвигается, чтобы встать.
— Пойдем со мной, — хрипло говорит он и поворачивается, чтобы покинуть столовую.
Арт тоже отодвигается от стола, его рука грубо сжимает мой локоть.
— Давай, — рявкает он, поднимая меня и увлекая за собой. Мы в нескольких шагах позади Эдо, и он наклоняется, его губы касаются раковины моего уха. — Не делай никаких гребаных глупостей, — шипит он в мою холодную плоть. — Я — единственный способ для тебя выбраться отсюда живой.
— Я бы предпочла умереть, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, и Арт холодно смеется низким рокочущим звуком.
— Ты говоришь это только сейчас.
Мы следуем за Эдо по длинному коридору к двери, охраняемой охранниками. Они расступаются, когда он открывает дверь, заходят внутрь и включают свет. Он по-прежнему мало что делает для освещения комнаты, кроме тусклого свечения, а насыщенный темный цвет и обстановка комнаты придают ей мрачное ощущение, которое заставляет мое сердце еще глубже проваливаться в желудок. Дверь все еще открыта, и Эдо указывает пальцем на одного из своих охранников. Когда человек в черном заходит внутрь, Эдо кивает мне.
— Наденьте на нее наручники, заткните рот кляпом и усадите на один из этих стульев.
Арт открывает рот, чтобы возразить, но Эдо бросает на него испепеляющий взгляд. Это дает мне минутную надежду, а затем жуткое чувство ужаса охватывает меня, когда я внезапно осознаю, что моя смерть — это лучшее, на что я могу надеяться в этой ситуации.
Охранник хватает меня, не слишком нежно, заламывает мои запястья за спину и туго затягивает их чем-то похожим на тонкую пластиковую застежку-молнию. Я невольно вскрикиваю от силы этого, и он пользуется этой возможностью, чтобы засунуть толстый резиновый ремешок мне в рот, оборачивая его вокруг затылка. Он щиплет меня за волосы, дергая за кожу головы, когда охранник усаживает меня на стул перед столом Эдо, с силой вдавливая в сиденье.
— Спасибо. — Эдо кивает охраннику. — Ты можешь идти.
Когда мы трое снова остаемся одни в комнате, Арт разваливается на сиденье рядом со мной, словно в прямой противоположности тому, как я скрючена в позе, которая с каждым мгновением причиняет все больше боли, Эдо поворачивает экран планшета, чтобы все мы могли это видеть.