лезвия блестели, как молнии. Длинные гирканские сабли ударялись о короткие,
широкие мечи жителей Мантталуса. Звуки разрубаемой плоти и костей, были
похожи на те, что издают мясницкие топоры. Умирающие уносили с собой живых,
и воины спотыкались о лежащие искалеченные тела. Это была настоящая бойня, в
которой никто не просил пощады, и которую никто не возглавлял, и где
тысячелетняя ненависть сочилась убийствами.
Никто не стрелял из луков в этой толпе, но по краю кружил Турлог с
уркманами, стреляя из арбалетов со смертельной точностью. Рослые
мантталусанцы были достойными противниками длинноволосым жителям гор и
немного превышали их численностью. Но они потеряли преимущество, которое
давало им их положение, а арбалеты Турлога и его людей сеяли хаос в их
беззащитных рядах. Двое уркманов были убиты, один пронзенный стрелой из
лука во время первого и единственного залпа, и второй разрубленный надвое
ударом умирающего мантталусанца.
Конан, прорубающий себе дорогу среди толпы сражающихся, столкнулся
лицом к лицу с одним из оставшихся уркманов. Тот нацелился ему из арбалета
прямо в лицо, но в ту, же секунду меч Конана пронзил его и вышел из спины. В
момент, когда киммериец выпустил лезвие, второй из уркманов выстрелил в него
из арбалета и, промазав, отшвырнул с гневом пустое оружие. Он бросился на
Конана с саблей, целясь в голову. Конан отскочил от свистящего лезвия, а его
собственный меч рассек воздух, словно голубое пламя, разрубив череп уркмана
вместе со шлемом.
Тогда варвар и увидел Турлога. Гирканец искал что-то на своем поясе, и
Конан понял, что у того кончились стрелы для арбалета.
— Мы испробовали этой горячей жизни, — вызывающе сказал Конан, — и
все еще оба живы. Подойди и попробуй-ка холодной стали!
Взорвавшись диким смехом, гирканец вытащил свой клинок, который
заблестел холодным блеском в лучах утреннего солнца. Турлог был высоким
мужчиной из гирканского княжеского дома, стройным и ловким, как рысь, с
30
пляшущими и наглыми глазами и ртом, искривленным в усмешке, столь же
жестокой, как удар меча.
— Я поставил свою жизнь за этот небольшой сверток с бумагами, Конан, —
засмеялся он, когда лезвия ударили друг о друга.
Борьба вокруг замерла, и воины отступили, задыхаясь от усилий и с
окрашенными кровью мечами, чтобы понаблюдать, как их вожди сражаются в
поединке.
Стальные лезвия сверкали на солнце, ударялись друг о друга и отскакивали,
как будто бы наделенные собственной жизнью. К счастью для Конана, его
запястья были твердыми, словно сталь, глаза, быстрыми и верными, как у сокола,
а мозг и мышцы, работающими идеально. Турлог бросил против него все свои
врожденные способности, присущие нации отличных фехтовальщиков, всё
искусство обучения мастеров Запада и Востока, всю первобытную хитрость,
приобретенную в бесчисленных и жестоких стычках в отдаленных уголках мира.
Он был выше и имел более широкий размах рук. Раз за разом его лезвие
проносилось рядом с горлом Конана. Один раз лезвие даже коснулось плеча
варвара, из которого брызнула кровавая струя. Не было слышно никаких звуков,
кроме шуршания ног по траве, непрерывного свиста клинков и глубокого, жадного
дыхания сражающихся. Конан все сильнее чувствовал натиск врага. Истощение
борьбой с Малаглином уже начинало собирать свой урожай. Ноги у киммерийца
тряслись, взгляд начал мутнеть. Как сквозь туман варвар видел торжествующую
улыбку, которая появилась на тонких губах гирканца.
И в душе Конана поднялась дикая волна отчаяния, пробудившая его
последние силы. Северянин рванулся в бой с неожиданной яростью умирающего
волка, в мерцающем круге свистящей стали — и вот уже Турлог лежал на земле,
царапая землю конвульсивно скрюченными пальцами, пронзенный острием меча
Конана.
Гирканец поднял остекленевшие глаза на победителя, и его губы скривились
в жуткой улыбке.
— О, Госпожа всех истинных искателей приключений, — прошептал он,
захлебываясь собственной кровью. — О, Великая Смерть!
Турлог откинулся и замер, с бледным лицом, обращенным к небу. Из его уст
полилась кровь.
Гирканцы начали отступать украдкой, словно стая волков после потери