Туземка сделала шаг вперед. Эмили ждала, что Моана ее ударит, но та всего-навсего сорвала с себя шаль, бросила на землю и наступила на нее ногами. А после произнесла несколько фраз.
Хотя Эмили мало что поняла, у нее было чувство, будто каждое слово вонзается в ее сердце подобно острой игле.
Напоследок Моана обратилась к Рене на французском:
— Мы будем ждать тебя возле лодки.
Потом повернулась и, не оглядываясь, зашагала прочь вместе с Тауи.
— Что она сказала? — спросила Эмили у отца, и тот устало перевел:
— Что у них есть миф, рассказывающий о происхождении людей от червей. И что иногда случается так, что человек возвращается к этому состоянию. Она не будет тебе мстить, потому что знает: тебя ждут великие беды.
Девушка подавленно молчала, и Рене промолвил:
— Эмили! Нам лучше дождаться «Дидоны» на Нуку-Хива.
Она стояла вполоборота к нему. Ветер трепал ее распущенные волосы, а в голубых глазах играло солнце. Хотя она хотела выглядеть и казаться счастливой, свободной и смелой, мужчина чувствовал, что в глубине души ее терзают сомнения и страхи.
— Зачем мне «Дидона»? Я остаюсь здесь.
— Ты должна вернуться в Париж.
Эмили зажмурилась, зная, что причинит ему невыносимую боль.
— Я никому ничего не должна.
Рене попытался взять себя в руки.
— Хорошо. Я должен вернуться в Париж. Но я не могу сделать это без тебя.
— Зато ты можешь отправиться на Хива-Оа вместе со мной и Атеа.
Отец сокрушенно покачал головой. Впервые он не чувствовал в своей дочери родной крови, не ощущал ни малейшей частички себя. Ему казалось, что их разделяет целый континент.
— Что он с тобой сделал? Он… взял тебя силой?
— Нет. Я его люблю. Мы любим друг друга.
Рене тяжело вздохнул.
— Жди меня здесь. Я пойду на берег и скажу Моане и Тауи, чтобы они возвращались на Тахуата без меня.
Лодка мерно покачивалась на голубом зеркале воды. Тауи разбивал о камень собранных морских улиток и преспокойно ел их сырыми. Лицо стоящей рядом Моаны было хмурым и… прекрасным. Выслушав Рене, она сказала:
— Как хочешь. Если ты отказываешься ехать, Тауи отправится на Тахуата один.
— А ты?!
— Я останусь на Нуку-Хива. Я знала, что не вернусь. Моя тамошняя жизнь закончена. Здесь же я постараюсь начать все заново.
— Моана! Ты не можешь жить на Нуку-Хива одна. Тебя могут обидеть.
— Я никого не боюсь.
— Лоа будет очень огорчен.
— Зато ему не придется стыдиться дочери, отвергнутой женихом.
Рене знал, что с ней бесполезно спорить. Порывшись, он извлек из карманов две монеты по пять франков.
— Возьми. Пригодится.
Покосившись на деньги, Моана покачала головой.
— В отличие от вас мы прекрасно обходимся без них. На острове много еды. А если мне что-то понадобится, я сумею добыть это без денег.
Рене молчал. Что он мог сказать? Судьба этой девушки была сломана из-за жестокой прихоти одного человека и слепого безумства другого. Вместе с тем он знал, что полинезийцы воспринимают жизнь, как поток, который куда-нибудь да вынесет и, в отличие от европейцев, никогда не считают себя мучениками обстоятельств.
Впрочем он видел, что сердце Моаны не разбито. Пострадала лишь ее гордость. И потому он куда сильнее боялся за дочь. Рене знал, что ему не удастся разубедить Эмили, ибо любовь — костер, способный разгореться, пока в нем теплится хотя бы один уголек. Значит, остается уповать на то, на что нельзя уповать, если желаешь своему ребенку счастья: на разочарование, предательство, разбитые надежды.
Глава седьмая
С первых минут ареста Атеа держался как лицо, облеченное высшей властью. Он без колебаний опустился на деревянный стул, как европейский король опустился бы на трон, и с величайшим снисхождением задал Тайлю вопрос:
— Так какой закон я нарушил?
— Закон, который гласит: не строй из себя слишком много, — ответил капитан. — Ты посягнул на честь белой девушки, причем вопреки воле ее отца.
— Но не вопреки ее воле. И почему вы считаете возможным указывать, что мне делать?
— Потому что ты французский подданный.
— Это не ваши острова. Не вы, а я правитель одного из них. Так что у меня есть основания считать вас своим подданным.
Морис Тайль не ожидал такой наглости. Он не знал, что сказать, тем более он чувствовал себя неуверенно в чужом кабинете, кабинете настоящего начальника гарнизона.
Помещение имело мрачный и запущенный вид. Кроме того, здесь было жарко, как в печи; под потолком на разные лады звенели мухи. Стол был завален бумагами, на стене висели барометр, картина с изображением парусника и карта той окраины земли, куда Мориса Тайля занесла судьба. На этой карте виднелись обширные пробелы.