Правда, прочитанные им письма, которые они с Владиславом писали друг другу в XV веке, что были полны тёплых чувств, сквозь которые явно сквозило что-то большее, казалось бы, должны были подготовить его к сделанному открытию; но Гэбриэл считал, что они лишь свидетельствовали о редкой дружеской близости между ним и Дракулой. О братской любви. Что его безмерно удивляло и чему он хотел найти подтверждение, проведя сеанс. Ему и в голову не приходило, какую «дружбу» он может обнаружить и какую «братскую любовь» они на самом деле выражали.
В ту ночь, когда он, наконец, это узнал и с прошлого, что совершенно неожиданно для охотника оказалось столь конфузящим, спала завеса, Ван Хельсинг, не желая подать вида, как оно смутило его, бодрился перед Владом, но на самом деле открытое потрясло мужчину до основания. Поначалу ему даже хотелось верить, что вампир просто подстроил всё это. Однако яркость чувств, эмоций и ощущений, которые он испытал, убеждали его в обратно. Да и внутренний голос подсказывал, что всё это было чистой правдой и что не граф задумал обмануть его, а он сам пытается обмануть себя, ибо предположение о стремлении Владислава ввести его в заблуждение насчёт их совместного прошлого — просто защитная реакция на столь смущающую его душу открытие. Ведь в ту ночь ещё до начала сеанса он почувствовал чувственное влечение к Дракуле с ужаснувшими его, вдруг посетившими мыслями о поцелуях с ним.
Что и говорить, всё это оказалось существенным стрессом для великого Ван Хельсинга — мужественного, эпического героя, всегда непоколебимого, стойкого и хладнокровного воина. Мир в его душе был непоправимо нарушен.
И в результате всех этих переживаний, свалившихся на Гэбриэла, как снег на голову, в разуме охотника помутилось с той ночи, как он узнал, что на самом деле крылось под их так называемой близкой дружбой и братскими отношениями с вампиром. Он тысячу раз прокрутил в памяти, которую помог восстановить Владислав, моменты их интимной близости и десятки раз перечитал письма с войны, написанные их почерками. Теперь они представились ему совсем в другом свете, и тёплые строчки, дышащие любовью, которыми они обменивались и которые он прежде считал лишь выражением чисто дружеских, братских чувств, сейчас, после сделанного им открытия, явно свидетельствовали вовсе не о такой любви. Теперь сквозь буквы в этих строчках недвусмысленно прорывалась чувственная страсть.
А однажды утром он даже проснулся с полной уверенностью, что сейчас XV век, и не мог понять, что он делает в этой незнакомой комнате и почему в его постели какая-то женщина, а не его возлюбленный черноволосый красавец Влад, сводящий его с ума. Благо, стоило Анне проснуться и заговорить, как наваждение пропало.
И всё равно поверить в эти воспоминания, а тем более принять их было трудно. Разумеется, жене он ничего толком не рассказал. Он признался ей, что воспользовался помощью Дракулы в восстановлении памяти, подтвердив, что в своё время они действительно были не только соратниками, но и очень близкими друзьями, братьями по оружию, — и только. (Если бы она только знала насколько близкими и что на самом деле представляло собой это «родство»!) И факт того, что ему пришлось скрыть от любимой супруги правду об истинных его взаимоотношениях с красавцем Владиславом в XV веке, также не способствовал внутренней безмятежности — ведь раньше он не имел от Анны никаких секретов и тайн.
Но всё это крайнее замешательство и даже шок охотника по поводу столь обескураживающего прошлого и вызванные им тягостные переживания бледнели на фоне ещё одного доказательства (мысли о котором он безуспешно пытался отогнать) истинности открытого ему графом — его чувства к Дракуле… О, Господи! Он явно был неравнодушен к чёртовому вампиру…
Что, впрочем, было неудивительно, ибо Владислав сочетал качества, делающие его магнетически привлекательным, и был поистине идеалом тёмной красоты, изысканности, элегантности, обаяния и сексуальности, являя собой воплощённый соблазн.
Гэбриэла бесило то, что даже он, великий воин Ван Хельсинг, Левая рука Господа, архангел, пал жертвой дьявольской харизмы графа Владислава; но, когда мужчина находился в обществе вампира, он помимо воли любовался им, безотчётно разбирая его прелести.
Чёрт побери, чертовски хорош! Просто эталон красоты, обаяния и сексуальности! Какие изумительные волосы! Вот бы дотронуться до них, распустить… Благородные, яркие, незабываемые черты. Чеканный профиль хищной птицы, придающий пьянящий шарм особенной, характерной, дерзкой красоте точёного, выразительного лица. Образ этого поразительно привлекательного лица навсегда впечатывался в память увидевшего его. Под сводами изящно очерченных соболиных бровей — бездонные, завораживающие глаза, обрамлённые густой бахромой длинных бархатистых ресниц, придающих взгляду томную прелесть. Эти глаза манили мраком пропасти, и иногда, глядя в них, действительно хотелось пропасть. Чаще всего в их темноте плясали бесы, но в редкие мгновения танец вдруг обрывался, и сквозь них на мир, на короткий миг, бросала взгляд вселенская скорбь. А временами эти тёмные очи сверкали как звёздные ночи!
Ван Хельсинг с огромным удивлением поймал себя на этом поэтическом описании прелести глаз Владислава. Господи! Ведь он никогда не отличался склонностью к поэзии и даже Анне не посвящал рифмованные строчки! Чёрт! Неужели граф настолько поразил его своей яркой наружностью?! Неужели он влюбился в него?! Бред!!! Это невозможно!!! Его никогда не привлекали мужчины!!! Ему всегда нравились только женщины!!!
Это было истинной правдой, однако эта правда не помогла Гэбриэлу устоять перед обольстительным Владиславом, и он продолжал своё невольное любование вампиром при каждой их встрече.
Гладкая, фарфоровая кожа. Тонкие язвительные губы, меняющие свой цвет от тёмно-розового и кораллового до ярко-карминного, были просто неприлично чувственными — сластолюбие просто горело на них, — суля невообразимые по сладости поцелуи тому, кто удостоится их ласк… Замечательно красивые, истинно аристократические руки. (Гэбриэл никогда ранее не обращал внимание на мужские руки и не думал, что они могут быть так красивы.) Великолепное сложение и атлетическая физическая форма черноволосого красавца сочетались с природной величавостью, врождённой грацией и изяществом, что создавало непередаваемый эффект. Королевская стать и осанка. Изысканный стиль и безупречность во всём. Довершающим элементом этого блистательного образа была облекающая Владислава пеленой, излучаемая им пьянящая сексуальность. Такое сочетание делало демонического аристократа существом, перед которым было просто невозможно устоять. Казалось, в образе графа воплотилось само искушение.
Вампир же, словно читая мысли охотника, несмотря на то что утверждал, что больше не занимается этим, в такие моменты лучезарно улыбался другу, сверкая идеальным жемчугом зубов, — становясь ещё притягательнее… ослепляя Ван Хельсинга… Демон-обольститель пленял, просто-таки отравлял собой…
Каждый раз, когда охотник ловил себя на столь предосудительном созерцании, он ругал себя последними словами и клялся именем Господа, что этого больше не повторится.
Но всё было бесполезно. Мужчина никак не мог отделаться от своей невольной очарованности неотразимым графом и чувства странного томления в его присутствии или при мыслях о нём. Дракула чувственно волновал Ван Хельсинга. Как ни было это неприятно последнему и как он ни пытался отрицать сей факт — но факт от этого не переставал быть фактом — супруга принцессы Анны Валериус неодолимо влекло к черноволосому красавцу. Прекрасный вампир вызывал у охотника явное желание, несмотря на то, что Гэбриэл никогда не замечал за собой ни малейшей склонности к мужскому полу как к таковому и отнюдь не был ценителем мужской красоты. Раньше он и не думал о таких вещах. А если бы подобные мысли однажды и посетили его, то не вызвали бы ничего, кроме тошноты и отвращения. И потому сделанное Ван Хельсингом открытие касательно их совместного романтического прошлого с графом, а также его невольно возникшее влечение к вампиру в ночь проведения сеанса по восстановлению памяти поначалу так ошарашили доблестного героя.