— Ох, — услышала над собой девушка. Этот звук состоял из удивления и смущения.
Шершавая ладонь похлопала ее по щеке.
— Э-Ви, — хрипло произнес Саргун.
Она открыла глаза и увидела его озадаченное лицо.
— Не было раньше мужчины, — сказал он тихо, — я не знал. Не понял.
За полтора года только эти слова могли отдаленно сойти за какое-то подобие извинений. Эвента заморгала и отвернулась. Несколько секунд тишины… и движение возобновилось.
Это было неприятно, болезненно и гадко; особенно противно от его спутанных волос, лезущих в рот, и от резких движений, которые он и не пытался смягчить. Все закончилось достаточно быстро. Задрожав всем телом, Саргун рыкнул, вытянулся на ней, несколько секунд лежал, потом перекатился на бок и снова сел на постели, отвернулся от Эвенты и не смотрел на нее.
Она же так и лежала, глядя в низкий глиняный потолок, и удивлялась тому, как просто оказалось то, что ей казалось сложным и наполненным едва ли не мистическим смыслом.
Была бы свадьба. С соотечественником. На родине, в Загорье. Были бы глиняные кувшины с разбавленным родниковой водой вином. Были бы венки из ромашек и выбеленные до скрипа льняные простыни. Свадебная процессия и ветви сосен с подвешенными подарками и свитками с молитвами и поздравлениями… была бы прозрачная сульская вуаль небесно-голубого цвета, что так выделяла бы цвет ее глаз.
Не было ни свадьбы, ни процессий. Не было ничего, что предвещало интерес Ба Саргуна: взглядов с его стороны, прикосновений, двусмысленных речей, не было щипков за бедра. И в том, как он овладел ей, чувства было не больше, чем в заготовке дров или подметании двора.
Что ж, если не он, то сосед Ду или любой другой дикарь. Когда-то это все равно должно было случиться, а призрачные надежды на спасение из Тарпы давно истаяли. Эвента хотела бы переживать, плакать, хотела бы испытывать хоть что-то, кроме дискомфорта между ног и чувства неприязненного отчуждения к Саргуну — и не могла. Чувствовала лишь бесконечную жалость к себе и ко всему вокруг. И спасение казалось ей как никогда далеким.
Саргун оглянулся. Пригладил взлохматившиеся волосы, подобрал с пола ее передник, вытерся им, протянул ей. Потом встал, начал одеваться. Кто-то окликнул его со двора — Афс уже собрался идти, когда вдруг вспомнил что-то, и пристально посмотрел на девушку, замершую на кушетке.
— Э-Ви, слушай, — снова заговорил он на ее языке, — другой мужчина не будет.
И выразительно провел ребром ладони по шее, ясно давая понять, каковы его взгляды на границы собственности.
…
Следующие месяца два прошли для Эвенты в увлекательном изучении самых нелепых интимных традиций семейства Ба. Сида, пугая ее борделями и нравами хозяев-извращенцев, говорила о цепях, плетках, троих мужчинах на одну женщину, и прочих нелепицах. Но в реальности Ба Саргун оказался беден на выдумки.
Когда он хотел ее — это обычно происходило, когда бабуля Гун дремала на улице или гуляла по соседкам — то указывал на свою жесткую кушетку и приказывал «Ложись». Дальше ничего не требовалось, кроме как «лежать».
Она не пыталась сопротивляться. Разум подсказывал девушке, что сопротивление будет наказано так же беспощадно, как любое другое неповиновение. Но ее хозяин не требовал ничего большего, чем неподвижность и покорность.
Он испуганно взбрыкивал, словно необъезженный жеребец, когда Эвента пыталась обнять его за шею — хотя бы для собственного удобства. Он ни разу не пытался целовать или даже раздеть ее. Немало сумятицы вносила и бодрая старушка Гун. Времени на что-либо, кроме самого действа, не оставалось. Не раз случалось им отпрянуть друг от друга, заслышав ее голос во дворе дома.
Это удивляло девушку. Как она успела заметить, прочие хозяева рабынь не особо с ними церемонились, и нередко, бредя поутру с кувшином от источника, она могла разглядеть сношающиеся парочки где-нибудь под каштанами и ореховыми деревьями. Пока жены спали, их заменяли безотказные рабыни. Это было в порядке вещей. Никто и бровью не вел, если в его присутствии хозяин проявлял знаки внимания к принадлежащей ему на правах имущества женщине. Но Ба Саргун ее прятал от всех, даже от бабушки.
«Он стыдится меня, — осознавала Эвента, неуверенная в том, как ей нравится это знание, — стыдится того, что у него нет денег на равную, и приходится пользоваться рабыней из чужеземок».
И всё же она много чаще стала ловить на себе взгляды Саргуна, задумчивые и пристальные, когда делала свою обыденную домашнюю работу. Наблюдения его были продолжительны. Она много раз чувствовала на себе взгляд его блестящих черных глаз, и никогда не могла распознать их выражения. Бесстрастный, как наедине с ней, так и в обществе равных. Однако она смогла понять, что у нее всё же есть рычаг давления на него, которым она владела, и это было его влечение. Оно может стать мостом к пониманию между рабыней и ее хозяином.
А если она постарается, то будет управлять своим афсом. Будь она благородной дамой, все было бы иначе. И мысль влюбить в себя дикаря никогда не пришла бы девушке в голову. Но ради сносной жизни чего только не сделаешь и на что не решишься.
Эвента несколько приободрилась. Может быть, лишь теоретические, но знания в этой области у нее имелись.
Девушку готовили соблазнять хорошо воспитанного юношу из влиятельной семьи, а достался ей настоящий дикарь, но мужчины есть мужчины, и в чем-то все они одинаковы.
Думая о Саргуне, она уже не испытывала того немыслимого отвращения, которое возникло в начале их знакомства. Как минимум, он был чистоплотен и не причинял ей ненужной боли, хоть и выглядел устрашающе со всеми своими шрамами и татуировками. Черты грубого скуластого лица отличались от утонченных лиц остроухого народа, но вокруг был край Афсар, и по здешним меркам афс мог даже посчитаться симпатичным. Жесткие волосы, покрывавшие его тело, крючковатый большой нос и мощная нижняя челюсть — в этих деталях было что-то брутальное и воинственное, и если богатые дамы запада заводили себе любовников из других народов, не за этим ли они гнались? А что до зеленой краски на коже — этот отличительный знак афсов Эвента и на себе привыкла видеть, и даже удивлялась тому, что когда-то его не носила.
Ночи, прежде проходившие в глубоком сне без сновидений, стали беспокойны. Девушка не могла забыть, что всего лишь в трех шагах от нее спит — если спит — Саргун. Да и не спал он — ворочался, скрипели ножки кушетки, пока, наконец, не раздавался почти просящий шепот:
— Э-Ви! Спишь?
Иногда ей хотелось притвориться спящей, но почему-то она ни разу этого не сделала. Прикосновения Саргуна, жесткие волосы на его теле, пряный запах зеленой краски, и красных листьев, что он жевал вместо табака — все вошло в привычку. Не особо приятную, но отчего-то такую же естественную, как умение раскрашивать тело и совершать омовения, носить неудобный кувшин к источнику и выпасать коз в зарослях колючки и на окрестных помойках.
Неудобный, нежеланный и чужой мужчина в трех шагах, бабуля Гун за занавеской, раскаты грома над далекими горами. Вот она, ее новая жизнь, и дорога в старую теряется в песках. Много раз за длинные ночи думала Э-Ви, что было бы, если бы сын торговца Ба не отказался от нее. Если бы у Саргуна хватило денег на покупку жены. Если бы она сама и ее родня никогда не покидали Загорья…